Синьора Ферреро что-то сказала о любовном зелье, и я вдохнул его запах: дымный, незнакомый, отдаленно напоминающий жареные каштаны, но исходящий от какой-то жидкости. Я слышал, как синьора Ферреро наливала ее и предлагала мужу. Моя кровь бурлила от возбуждения, возможного только в юности, когда все воспринимается больше чувствами, чем разумом. За окнами качались масляные лампы, и от их колеблющегося света кухня приобрела сказочный вид, что в ту сумбурную ночь откровений вполне соответствовало моему настроению. Когда из-под стола моего наставника появился Бернардо, я поднял метлу, как завоеватель меч, и объявил:

— Старший повар знает тайну любовного зелья!

Марко смеялся надо мной из-за того, что я разговаривал с котом, но во дворце мне приходилось видеть, как дож, не стесняясь, подолгу беседовал со своими кошками. Он давал им имена драгоценных камней и звал: «Мой Изумруд! Мой Сапфир! Мой Рубин!» Уговаривал съесть лакомые кусочки, гладил, ласкал. Часто прикладывал сморщенные губы к бархатному уху животного и что-то нашептывал, как потерявший голову любовник. Наблюдая за дожем, я понял, что коты — великолепные слушатели: не насмехаются над собеседником, не противоречат, на них не нужно производить впечатление, и они не разнесут но свету твои секреты.

— Ты только подумай, Бернардо! — сказал я коту. — Франческа в моих руках! — Я обнял воздух и шутовски расцеловал собственные бицепсы.

В животе заурчало, и я вспомнил, что не ужинал. Оторвал половину буханки лукового хлеба Энрико, зачерпнул кружку крепкого говяжьего бульона и устроился у очага. Обмакнув хлеб в бульон, я вспомнил тот день, когда с особенным чувством съел за столом наставника единственную зеленую виноградину и какое это доставило мне удовольствие. От запаха кухни и хлеба у меня потекли слюнки, но я остановил руку, не донеся до рта, и заставил себя залюбоваться зажатым в ней куском. Хлеб был поджарен с луком, пропитан аппетитным соусом. Я поднес его к носу, слегка мазнув по губам. Близость хлеба доставляла невероятную муку, но мне понравилась мысль, что воздержание — особенный способ сознательного смакования пищи — делает меня лучше. А я хотел стать лучше.

Я откусил намоченную в бульоне корочку, и ее пикантный вкус раздразнил мой язык. Жевал я медленно, закрыв глаза, ощущая, как хлебная мякоть проходит в горло и опускается в желудок — теплая и сытная. Пытался сосредоточиться на следующем кусочке, но меня отвлекали обрывки разговора, подслушанные на балконе наставника.

Мысли разбегались, я попробовал вернуть их к ужину, но мозг не слушался. Я оставил бесполезные попытки созерцательных размышлений и изложил ситуацию Бернардо.

— Дож, — сказал я коту, — ищет книгу, поскольку считает, что с ее помощью можно победить смерть. Это, разумеется, чушь. Но любовное зелье — реальная вещь. Вопрос в том, откуда оно появилось в семье Ферреро: из этой таинственной книги или откуда-нибудь еще. Если мой наставник что-то знает о ней, он скорее всего в опасности. — Я закончил ужин примитивным жеванием и чавканьем, но не забыл оставить на донышке миски немного бульона для Бернардо. Пока он лакал угощение, я гладил его по спине. — Нельзя допустить, чтобы дож заподозрил старшего повара. Все считают дожа слабоумным, но это не так. Он прикидывается, поскольку помнит, что произошло с дожем Фальери.

Совет десяти всегда избирал дожами слабых стариков. Его члены не терпели оппозиции своей власти. Дож им требовался для того, чтобы появляться на публике и при этом не открывать рта. Дожам не позволялось даже распечатывать собственную почту.

Но бывали случаи, когда совет допускал просчет. Дож Фальери стал одной из самых удивительных его ошибок. Я часто проходил по залу дожей, и меня каждый раз бросало в дрожь при виде его завешенного черной материей портрета. Когда я спросил своего наставника, что послужило причиной такого отношения, синьор Ферреро ответил: «У этого человека было слишком много амбиций. Он устроил заговор против совета, а себя провозгласил правителем Венеции. Но дело раскрылось, и ему отрубили голову. — Старший повар брезгливо скривил рот. — Тело выставили на площади Сан-Марко, а голову поместили между колен. Это стало предупреждением всем будущим дожам. И оно подействовало. Ни один из них не пытался предпринять ничего подобного. А с тех пор прошло больше ста лет».

Наш дож казался совершенно типичным: старым и слегка тронутым — по крайней мере так виделось со стороны. Имея возможность за ним наблюдать, когда он оставался один, я понял, что под маской слабоумия таился коварный ум. Совет десяти обращался с дожем, как с il vecchio idiota, то есть старым идиотом. Члены совета считали его неспособным на поступок и ничего не видели, кроме дрожащих рук и трясущейся головы (которую дож держал вполне твердо, обедая в одиночестве). Их никогда не посещала мысль заглянуть ему в глаза, но если бы они удосужились это сделать, то поняли бы главное в его натуре — хитрость. Я представлял, как дож, подобно змее, сбрасывает кожу и, новорожденный и ненасытный, тихо заползает между нами, нанося удар без предупреждения.

Утолив голод, я понял, насколько устал. Прислонился к очагу, и его тепло и мерцание пламени навеяли мне более приятные мысли о Франческе. Я прикрыл глаза и представил любимое лицо с широко расставленными, огромными, как у газели, глазами. Изогнутые брови были подобны лебединым крыльям, белки глаз отливали голубизной и ярко выделялись на смуглой коже. Позже я узнал, что ее прабабушку захватили в Турции и в качестве рабыни привезли в Венецию, где продали германскому торговцу. Более близкие предки Франчески были немцами и итальянцами. В результате в ней спаялись северный лед и южное тепло.

Верхняя губа Франчески имела тот чувственный изгиб, из-за которого ревнивые мусульмане заставляют своих жен закрывать лица. Ее тлеющая огнем средиземноморская красота резко контрастировала с пепельным цветом тевтонских волос удивительно прекрасных на фоне оливковой кожи и знойного византийского отсвета в темных глазах. А ноздри имели совершенную форму слезинок.

Я растянулся на кирпичах перед очагом, вспоминая, как примерно неделю назад, делая покупки на Риальто для старшего повара, впервые с ней заговорил. Я много раз видел Франческу, когда еще жил на улице, но тогда ни за что не решился бы показаться ей на глаза в своих грязных, вшивых лохмотьях. Но после того как синьор Ферреро меня отмыл и приодел и у меня отросли волосы, я почувствовал, что мой наряд и манера выражаться выдают во мне приличного юношу с хорошими видами на будущее, и не побоялся к ней подойти. Издалека я обожал ее больше года, отчаянно желая, чтобы эти глаза газели когда-нибудь остановились на мне. Случай представился в ряду зеленщиков.

Мать-игуменья плюхнула Франческе в корзину огромную дыню. Не ожидая такой тяжести, девушка уронила и ее, и все остальное. Старая монахиня стояла подбоченившись, пока Франческа старательно собирала репу и разлетевшиеся во все стороны яблоки. К моим ногам подкатилась тяжелая дыня — несомненно, посланная божественным Провидением, — я подобрал ее и с почтительным поклоном вернул в корзину.

Волосы Франчески пахли мылом, шерстяная одежда впитала свежесть только что испеченного хлеба, и это напомнило мне о Кантерине. Исходившие от Франчески душистые волны вскружили мне голову. Я заметил на ее рукаве кружевную оборку и мельком подумал: откуда у нее тяга к подобному расточительству? Но размышлять на эту тему было некогда — наши глаза встретились, и я моргнул.