Джеймс замолчал и отвернулся. Не забытый с годами стыд навалился с той же тяжестью, как и в день, который он мечтал забыть навсегда. Ему даже показалось, что в комнате стало так же темно, как тогда в спальне.

– Ты хочешь сказать, она воспользовалась твоим желанием удовлетворить потребность, с которой в семнадцать лет ежедневно борются все парни?

– Да, черт возьми! Я проснулся от того, что она была на мне, и не смог остановиться. Поверь, тогда я бы отдал глаз или руку за возможность оказаться с другой женщиной. Я кричал, чтобы она немедленно уходила, но мой член меня не слушался. Она тогда рассмеялась в ответ, а я оказался слишком слаб, чтобы прогнать ее… – Джеймс судорожно вздохнул. – Теперь тебе все известно. Я понимаю, мы не можем вновь стать друзьями, поэтому, прошу, закончим разговор.

– Когда это случилось?

– За неделю до того, как она ушла от тебя к сестре, где и жила до рождения Евы. Я же, как только пришел в себя, впопыхах оделся и умчался в дом матери, потом оседлал коня и отправился в Кент.

– Получается, Ева не может быть твоей дочерью.

Джеймсу стало невыносимо стыдно за то, что он шестнадцать лет заставлял брата сомневаться в своем отцовстве лишь потому, что не нашел смелости поговорить.

– Я всегда был уверен в этом. И все же многие годы мою душу грызли сомнения, ведь Ева появилась на свет через семь месяцев после того ужасного дня.

– Твоя дочь только твоя, Люк, – проговорил Джеймс и обессиленно откинулся на подушки. Лоб его покрылся испариной. Объяснение с братом далось ему с трудом. – Теперь я могу получить свою одежду?

– Ни за что. Я не позволю тебе сунуть голову в петлю лишь потому, что Памела так изощренно отомстила мне более полутора десятков лет назад. Мы должны разобраться с человеком, который выслеживает тебя, и только потом будем каждый жить своей жизнью. – Люк положил ладонь на руку брата. Лицо его просветлело. – Займешься разведением лошадей, или чем ты там еще собирался?

– Мы ничего не будем предпринимать.

– Кто, если не братья, должны помогать друг другу?

– Как ты можешь говорить такое после всего, что я сделал?

– Послушай, Джеймс, я думаю, Памела постаралась, чтобы ты вечером напился до бессознательного состояния, она давно задумала нас поссорить. Возможно, подсыпала тебе одно из своих дьявольских средств; она как-то добавила и мне что-то, когда я заявил, что больше не хочу ее и не собираюсь потакать ее больной фантазии. Она любила ощущать власть над мужчинами, воспользовалась моим почти бессознательным состоянием, чтобы соблазнить и удовлетворить свои порочные желания. Ты повел себя так, как любой другой юноша в твоем возрасте и в подобном состоянии. Многие вообще не попытались бы вырваться из ее лап, даже потребовали повторения, видимо, подобного она ждала и от тебя. Мне она сказала, что вы давно стали любовниками, что ты перестал приходить лишь после того, как она стала толстой и некрасивой из-за беременности. Вот почему я так отреагировал, когда ты признался, что спал с ней.

– Но ведь отчасти это правда…

– Тебе было семнадцать, Джеймс. Я же прекрасно понимал, что Памела сделает все, чтобы показать мне, какая она неотразимая и желанная и как я ошибаюсь, отвергая ее. Я уже сказал, что задал тебе тогда неверный вопрос, теперь я корю себя за то, что вообще стал о чем-то спрашивать. Эта ведьма просто воспользовалась тем, что ты был пьян, а возможно, и одурманен ее зельем, – сказал Люк с отвращением. – Теперь все в прошлом, забудем об этом, брат.

– И все? – с недоверием спросил Джеймс. – Я могу считать себя прощенным?

– Может, тебе станет легче, если я скажу, что мы оба уже достаточно выстрадали, пора покончить со всем этим и забыть.

– Я был обязан побороть желание и заставить ее уйти, – не сдавался Джеймс.

– Ни одному семнадцатилетнему это не под силу, – с грустной улыбкой проговорил Люк, вероятно вспомнив себя в этом возрасте. – Забудем обо всем, Джеймс, настало время себя простить. Ты не должен чувствовать себя изгоем, испытывать чувство вины. Все в прошлом, – повторил он, сжимая руку брата. – Понимаю, это будет стоить тебе огромных усилий, потому что по натуре ты упрям и склонен к фарсу и театральности. Весь в свою мать.

Джеймс не смог удержаться от смеха, когда услышал любимую фразу мамы, повторявшей ее всякий раз, когда Люк делал что-то не так, а это случалось очень часто. Тяжкое бремя упало с его плеч, а слова брата показались действительно смешными. Как приятно было смеяться вместе впервые за много лет отчуждения и боли.

Ровена с опаской взглянула на огромное окно спальни старого лорда. Щеки горели, пальцы подрагивали. Она не представляла, как ей успокоиться.

Лучше бы она ничего не слышала.

Выйдя из спальни, Ровена открыла тяжелую дубовую дверь и выскользнула в сад, надеясь побыть в одиночестве. Опустевший осенний парк был лучшим местом, чтобы обдумать предложение Калли и Гидеона. Жизнь, которую они вели, была им привычна, но для нее все будет ново. Сможет ли она быстро привыкнуть к этому дому?

Ровена сложила руки перед собой, как трагическая актриса перед главным монологом, размышляя, как поступить. Нельзя поддаваться мыслям о том, что она только сейчас слышала, хотя они и вытесняли все прочие тревоги. В комнате стало тихо. Должно быть, братья молчали, погрузившись каждый в свои думы, или виконт вышел, оставив Уинтерли, чтобы тот мог осмыслить разговор в одиночестве. Ровена сидела, боясь пошевелиться, и размышляла, как поступить. Должна ли она обнаружить свое присутствие и принести извинения за то, что невольно услышала? Но как могла так поступить эта чертовка с бедным мальчиком? Негодуя, Ровена покачала головой и тут же замерла, боясь, что даже такое движение может ее выдать. Как же ей теперь смотреть в глаза мистеру Уинтерли, зная, что ему пришлось пережить в семнадцать лет, и не краснеть до корней волос? Она подумала о своих братьях и ужаснулась тому, что какая-то порочная женщина может и с ними так поступить. Она была достаточно взрослой, к тому же вдовой, потому отлично знала о тайных мыслях и желаниях юношей. И все же получать что-либо силой или хитростью казалось ей унизительным и недостойным любого человека, как женщины, так и мужчины.

Ровена вздрогнула, когда воображение напомнило ей ощущения, испытанные в те моменты, когда Нейт впервые проигнорировал ее отказ исполнить супружескую обязанность. Она чувствовала себя беспомощной, беззащитной, когда муж взял ее, несмотря на протесты. Тогда он наслаждался близостью, кажется, больше обычного. Принуждение позволило ему почувствовать себя сильным и могущественным. Сейчас, оглядываясь назад, она испытывала к мужу лишь жалость и… отвращение, но к покойной Памеле Уинтерли она не могла проникнуться сочувствием.

Эта женщина была виновата в том, что посмела разрушить мечты и надежды юноши, рассорила братьев, сломала их жизни. И если Люк Уинтерли нашел в себе силы простить ее и жить дальше, то Джеймс Уинтерли до сих пор не оправился от невольного предательства.