Едва на хорах затянули «Аминь!», Василий выбрался из собора. Людно. Раздался народ, дал государю дорогу. Следом за великим князем псами потянулись Михайло и Петр Плещеевы.

У самой паперти Василий лицом к лицу столкнулся с Версенем. Остановился. Забыл про праздник, спросил строго:

— Вчерашним вечером боярин Большого полка донес, что твои люди, Ивашка, глумленье творят над воином именем Степанка. И ты этим холопам потакаешь.

— Великий государь, — степенно поклонился Версень. — Тот воин — мой смерд беглый. А как в пушкари к тебе попал, ума не приложу. Дозволь уж мне над моим холопом суд вершить.

— Не дозволю! — оборвал боярина Василий и пристукнул посохом. — Пушкарь Степанка коли и был твоим смердом, так то ране. Ныне он государев воин, и над ним я господин. Одному мне суд творить, но не тебе, боярин Ивашка. Немедля пушкаря Степанку освободи в полном здравии.

И пошел, важно выпятив грудь. Князья и бояре, вывалившие из собора толпой, слышали все, засудачили шепотком, чтоб до государя не дошло.

А государь уже далеко. Михайло и Петр Плещеевы не отстают, идут молчком. Впереди коренастый длиннорукий Михайло, за ним, отстав на шаг, старший — Петр, бородатый, ноги колесом. Переглянулись братья. Петр глазами знак подал, понял-де. У самых княжеских хором осмелился меньшой Плещеев, замолвил робко слово в заступ Версеня:

— Почто, государь, на Ивашку насел? Добро б, за дело обиды терпеть. А за смерда негоже боярину выговаривать.

Петр Плещеев закивал одобрительно, а Михайло свое ведет:

— Ко всему смерд тот батюшки твоего, покойного государя Ивана Васильевича, указ о Юрьевом дне нарушил[14]. Пущай проучит его боярин Версень за побег, другим в назидание.

Василий, не останавливаясь, возразил резко:

— Не за смерда я вступился, хоть он ныне и воин. Сам ведаю, смердов в страхе держать надобно. Коли б не Версень, иной боярин был, речи не вел бы. Версеню же не хочу потакать. Вразумляю его, дабы он место знал. Честь государеву Ивашка поносит, за то и спрос с него особый. Понял, Михайло, и ты, Петр? Вы, поди, отца моего, государя Ивана Васильевича, всегда руку держали, за то люблю вас и верю вам.

* * *

Того же дня воротившись от заутрени и сытно оттрапезовав, великий князь Василий, уединившись в светелке, имел беседу с игуменом Волоцкого монастыря Иосифом. Была она недолгой, тайной, с глазу на глаз.

Светелка низкая, своды полукруглые. Каменные стены красками разделаны. Оконца узкие, с заморским разноцветным стеклом.

После смерти митрополита Симона Иосиф в Москве впервые. Жаль Симона, и митрополит Варлаам не по душе: взял под защиту нестяжателей.

Осунулся игумен, кожа — что желтый пергамент, ряса на плечах обвисла. Подперев кулачком щеку, Иосиф говорит не торопясь, тихо:

— Великий князь и государь, не сочти за дерзость и не прими в обиду слова мои. Хочу слышать яз, к чему благость твоя к иноку Вассиану, чьи уста изрыгают ересь и смущают паству неразумную?

Глубоко запавшие глазки игумена прячутся под седыми пучками бровей. Василию никак не разглядеть, что кроется в них. Государь сидит в кресле прямой и строгий, в дорогой ферязи и соболиной шапке. Пальцы рук, изрезанные синими прожилками, сцеплены на тощем животе. В словах игумена Василий слышит недовольство.

— Вассиан не о твоей власти, государь, печется, ему боярская котора по сердцу. Это яз тебе речу, кто назвал первым отца твоего и тебя государем.

Василий откашлялся, поднял руку, будто призывая игумена замолчать.

— Не приемлю я обиду твою, отче Иосиф, ибо душой и разумом с тобой. Тебе ль того не знать? Но нужда иное подсказывает мне и к Вассианову толку тянет. Новое на Руси родилось дворянство служилое, а им поместья нужны. Вот и подскажи мне, отче, где землицы набрать пахотной, пригодной? И вот мыслю я, отче, может, братия монастырская от своей землицы откажется? К чему им угодья пахотные, коли вас мир кормит и подношения вам обильные?

Спросил Василий, и в глазах хитринка мелькнула.

У Иосифа на бледном лице пятна проступили.

— Богу — Божье, кесарю — кесарево, вспомни, государь, римлян древних слова и не обижай тех, кто в молитвах просит за тебя Бога.

И склонил голову, пряча злобу.

— Вишь, какие речи, — протянул Василий. — Ты, отче, дале монастыря не желаешь зрить, а я должен и о Руси мыслить.

Встал во весь рост. Вслед за ним поднялся и Иосиф. Промолвил недовольно:

— Прости, государь, коли не то яз тебе сказывал.

— И ты меня прости, отче. — А на губах усмешка.

Проводил игумена до двери, сам остался в светелке. Снова уселся в кресло, задумался. В голове мыслям тесно, с одного на другое перескакивают. Заглянул в светелку боярин Лизута и бесшумно прикрыл дверь. Государь не заметил его. Василий в эту минуту припоминал разговор с Вассианом. Тот вот так же нападал на Иосифа, как Иосиф сегодня на него. Каждый из них норовит его, великого князя, поддержкой заручиться. Ан нет, он, Василий, не станет в церковную свару встревать и исполнять, чего пожелают эти старцы. Пускай до поры погрызутся, а он, государь, власть свою укрепив, не только боярам да князьям, но и самому митрополиту место указывать будет…

* * *

Время к полуночи, а великий князь Василий бодрствует. На душе муторно. Не гадал, что дьяк Серый, отцов любимец, измену таит. На него, великого князя и государя, худое слово осмелился сказать. Боярин Лизута самолично слышал и ему донес. А Версень те зловредные речи Серого подтвердить может, говорил Лизута.

Василий велел дьяка взять в пыточную избу на допрос…

Государь снял с колка теплый, подбитый мехом кафтан, оделся. Ночь хоть и звездная, а во дворе темень. Медленно ступая, направился к светившейся зарешеченным оконцем пыточной избе. Караульный не узнал великого князя, окликнул.

Василий ответил коротко:

— Государь!

Пыточная изба на Москве без дела не бывает, а дьяк Федор суд вершить горазд. Иному скорый, с малой мукой, другому полной мерой даст ее изведать. Дьяком Федором детей пугают. Особенно изгаляется дьяк, когда в пыточную избу заявляется великий князь Василий. Государь придет, рассядется, слушает молча, как дьяк допрос чинит. Иногда вставит словцо или вопрос кинет, словно ударит наотмашь: «С кем злоумышлял противу великого князя и государя?»

И ежели пытаемый не признавал вины, корил дьяка: «Даром хлеб государев жрешь, Федька…»

У самой двери Василий приостановился, отчего-то поднял глаза к небу, потом вздохнул тяжко, шагнул в избу.