Она накладывает мне полную тарелку, я говорю:

– А я думала, что ты из Индии.

– Нет. Моя родина – Мексика. Это прекрасная страна, Кармел, там земля красного цвета, а цветы в лучах солнца горят, как будто у них внутри лампочки. – Она качает головой. – Но я встретила твоего дедушку, так что не о чем жалеть. Все сложилось к лучшему. Я искала сильного мужчину, трудолюбивого мужчину, мужчину-защитника. Я встретила твоего дедушку в Америке, когда он молился, и я подумала: как он прекрасен! После этого я не бывала в Мексике, но все равно в еду добавляю огонь.

Я осторожно лизнула жаркое из цыпленка, и мой язык как будто охватило пламя, так что пришлось его высунуть, чтобы охладить. Они оба расхохотались.

– Вот видишь, я же предупреждала тебя. – Дороти погрозила мне пальцем, а красная помада на ее лице расползлась от уха до уха.

Пусть они смеются, я не против. Так даже кажется, будто мы семья, мы трое, а если я воздушный шарик, то сейчас я привязана к стулу, может, это и лучше, чем болтаться без привязи и потеряться. Я съела три куска хлеба с маслом, даже измазала подбородок им, так я проголодалась.

Но по мере того, как время идет, а мы все болтаем и смеемся, меня кое-что начинает беспокоить, и я, собравшись с духом, спрашиваю:

– Дороти, я сегодня опять буду спать в той комнате? Может, тут найдется маленькая кроватка, которую можно поставить рядом с вашей?

Я сбилась со счета, сколько ночей я провела в той комнате. Но мысль, что придется провести еще хотя бы одну, – она невыносима, потому что рядом с моей кроватью все время раздаются какие-то звуки. Днем я об этом хоть как-то забываю, но сейчас время клонится к вечеру, и у меня волосы встают дыбом при мысли о ночи.

Дороти вытирает с лица улыбку полотенцем, которое использует вместо салфетки, и она переходит на белую ткань смятой красной полоской.

– Нет, дитя мое. Ты же видела, у нас там совсем нет места.

– Может, дать ей ночник? Свечку, может быть? – говорит дедушка. – Она бы светила ей в ночи.

– Как ты считаешь, дитя мое? – спрашивает Дороти. – Поможет тебе свечка?

Я говорю: «Да, наверное», хотя не думаю, что свечка мне по правде поможет. Из-за нее по стенам начнут скакать и прыгать тени. Скорее, со свечой будет только хуже. Но Дороти уже встала из-за стола: выдвигает кухонные ящики, ищет.

– Вот она, я же помню, что была. – Дороти показывает свечку в маленькой металлической подставке.

Такие мы с мамой иногда ставим по обе стороны дорожки к дому, когда ждем гостей. Зажигаем их все сразу, чтобы гости нашли путь. Но у нас-то сотни таких свечек, а Дороти держит одну-единственную.

– Вот и отлично, – говорит дедушка. – То, что надо. – И он подливает себе еще пива.

– Пора спать, Кармел, – быстро говорит Дороти.

Она, видно, догадалась, что я снова буду просить не укладывать меня в той комнате. Я вздыхаю и уговариваю себя, что маленькая свечка поможет и мне будет очень уютно в этом огромном-преогромном доме.

Дороти зажигает свечку и ставит ее в китайский горшок.

– Идем, дитя мое. Я провожу тебя, пожелаю спокойной ночи и подоткну одеяло, тебе будет уютно, как в гнездышке. Пожелай дедушке спокойной ночи.

Я желаю ему спокойной ночи, он подставляет мне щеку:

– А поцелуй перед сном?

Мне не хочется целовать его перед сном. Но все равно целую. Касаюсь губами его щеки еле-еле, она твердая и шершавая, напоминает шкуру свиней, которых я видела в лавке мясника: они висят там мертвые и окоченевшие.

– Спокойной ночи, солнышко, – говорит он и рыгает.

Следом за Дороти я поднимаюсь по лестнице, кое-как волочу ноги в новых туфлях, хочу оттянуть ту минуту, когда придется лечь в постель. В темном коридоре пламя свечи просвечивает сквозь руку Дороти, через кожу и кровь, и большая красная ладонь плывет в воздухе. По стене движется тень Дороти в длинной юбке. Я оглядываюсь и вижу свою тень, она идет за мной, на ней топорщится в разные стороны пышная юбка. Сейчас мы с Дороти обе похожи на бумажных кукол, непонятно только, из какой сказки.

Я надеваю новую ночную рубашку, присев на корточки с другой стороны кровати. Дороти укладывает меня в постель и ставит свечку на стол рядом.

– Вот так, мое дорогое дитя. Правда же, так гораздо лучше?

Я хочу сказать: «Нет, ни капельки не лучше», но понимаю, что это бесполезно. Поэтому говорю:

– Да, Дороти.

Она расправляет мои волосы на подушке и выходит.

Как только ее шаги затихают, начинается. Тени, которые отбрасывает свеча, скользят по комнате, темные углы напоминают пасть, которая хочет меня проглотить. Каждый раз, стоит мне провести в этой комнате пять минут, она оживает. Она будто просыпается от моего присутствия, и сегодня все еще хуже, чем обычно. Отовсюду слышится шарканье и шуршанье. Потом раздаются быстрые шаги, как будто кто-то бегает посреди комнаты. Я больше не могу терпеть. Мне так страшно, что все кишки застыли. Поэтому я хватаю свечу одной рукой, другой рукой сжимаю одеяла и вылетаю из комнаты. Я бегу по коридору и тащу за собой одеяла, пока не оказываюсь на площадке лестницы, где горит свет. Бросив одеяла, я мчусь со свечой в руке обратно, чтобы взять подушку. Осторожно ставлю свечу на перила и устраиваю себе постель: несколько одеял кладу вниз вместо матраса, несколько сверху, чтобы укрыться, подушку под голову, и влезаю в эту постель. Тут гораздо лучше, хоть и твердовато.

«Мужайся, Кармел, мужайся».

Я ложусь спиной к своей спальне. Пусть теперь бормотанье и шарканье продолжается сколько угодно, но без меня. Я знать об этом ничего не хочу. Поворачиваю голову так, чтобы свет попадал мне на лицо.

Я слышу, как внизу дедушка разговаривает с Дороти, их голоса то тише, то громче, то тише, то громче. Спустя некоторое время остается только дедушкин голос, Дороти замолкает. Я закрываю глаза и вспоминаю свой дом, чтобы успокоиться. В голове мелькают разные картинки: чашки на крючках над раковиной, две наши с мамой зубные щетки в ванной, огромная луна над крышей, красное ведро у задней двери, огонь в камине зимой, он потрескивает, когда дрова горят.

Мама в своей блузке в цветочек. На этот раз маргаритки. Она вешает дощечку, мы ее только что купили, на ней поговорка: «В гостях хорошо, а дома лучше». Закончив, она отряхивает ладони и спрашивает: «Как тебе, Кармел?» Голубые глаза ее сияют таким добрым светом, и я скачу на одной ножке и повторяю: «В гостях хорошо, а дома лучше, в гостях хорошо, а дома лучше!», и она смеется.

Я так увлекаюсь этими воспоминаниями, что не сразу обращаю внимание: дедушкин голос стал очень громким. Когда я это замечаю, то стараюсь дышать пореже и так прислушиваюсь, что, кажется, у меня даже уши вытягиваются. Дедушка говорит с какими-то странными интонациями, то ли ему больно, то ли он сердится, то ли расстроен. Теперь можно даже не прислушиваться – он кричит так громко, что и без того слышно, но все равно я не могу понять его слов.