Однако насколько реальна эта действительность? Не является ли влияние музыки, любви, живописи всего лишь более высокой формой иллюзии? Не является ли то, что мы испытываем, только эффектом гормонов, нейротрансмиттеров и вегетативной нервной системы? На этот вопрос нет строго научного ответа. Каждый должен спросить себя сам, исходя из жизненного опыта, считает ли он чувство любимого человека химическим продуктом или чем-то первичным, на самом деле жизненно важным. От этого все зависит (см. мою книгу Gott[26], Мюнхен, 2007). Если он считает мир химическим продуктом, сопровождаемым более или менее благоприятными иллюзорными феноменами, такими как доверие, любовь и восприятие искусства, то он будет презирать, конечно, и жизнерадостность как иллюзию. Если же он доверяет своему внутреннему познанию, то само познание уже будет являться действительностью, которая перекрывает все, что можно измерить сантиметром, весами и часами. И тогда он сможет довериться жизнелюбию, которое ощущает, когда чувствует вечность в музыке, любви и искусстве.

Но существует ли такая вечность для него лично, человек не может знать. Христиане же не только знают, они даже уверены в том, что благодаря Иисусу Христу благо действительно пришло, смерть на самом деле преодолена и вечная жизнь надежно гарантирована. И поэтому вечная жизнь излучает для них свет уже во время земного существования, не только как опция, доступная в будущем, а уже как свершившееся событие. То, что они испытывают в музыке, любви, искусстве и многих других так называемых трансцендентальных переживаниях, не является меланхоличным воспоминанием о навсегда потерянном рае или мучительным предчувствием чего-то, для чего человек не предназначен. Христиане в эти моменты наивысшего олицетворенного счастья, которое в любой жизни только преходяще, скорее предчувствуют постоянную радость, которая их ожидает. И это обосновывает христианскую любовь к жизни и христианское жизнелюбие.

Но не только христиане стремятся к жизнелюбию. У всех людей есть шанс почувствовать настоящее в жизни. Как не упустить его, каким образом избежать тупика – эта книга уже дала несколько указаний. При этом мы уделили очень много сил и времени ошибкам религии здоровья, живущей за счет обещаний, которые она не может выполнить. Мы проникли в темноту пограничных ситуаций человеческого существования – и при этом именно там нашли живые источники жизнелюбия. Искусство жить заключается в умении не рассматривать инвалидность, болезнь, боли и страдания как недостатки. Оно состоит в том, чтобы радостно ожидать старость и от осознания неминуемой смерти только сильнее ощущать желание полно прожить собственную жизнь. То есть делать потраченное время пережитым временем, не быть «как все», не позволять заставлять себя жить в зависимости от чего-либо или кого-либо, а жить самолично – чтобы не стояло однажды на могильном камне: «Он жил тихо и неприметно, а умер, как было принято».

Так как нет другого жизнелюбия, кроме личного, я отказался от рецептов. Все люди стремятся к счастью и жизнелюбию. Если бы имелся другой метод стать счастливым – жизнь оказалась бы излишней. Это было бы тогда не что иное, как игра в пятнашки, только с одной правильной дорогой. Тогда надо было бы в начале дороги повесить свою индивидуальность в гардеробе и закончить жизнь по плану, на беговой дорожке, под натиском напирающей сзади толпы. Такая жизнь стадом была бы недостойна человека. Одо Марквард, с которым я лично знаком, сказал однажды очень скептическую фразу: «Смысл – это точно всегда бессмыслица, которую допускают». Во всяком случае, нет жизнелюбия и счастья на протоптанных дорожках жизни, они встречаются лишь иногда. Великий смысл, беспредельное счастье и громкий триумф не обрушатся на вас сразу. Так Одо Марквард выступал за «диетическое ожидание смысла».

Как Бог Ветхого Завета открывается не в урагане, а в тихом дыхании ветра, так и жизнелюбие подпитывают преимущественно небольшие, воспринятые на досуге события жизни – улыбка ребенка, случайная мелодия по радио, пленительные краски тосканского ландшафта, беглое знакомство с абсолютно неизвестным добрым человеком, а также рассматривание, например, ярких картин Якопо Тинторетто в Скуоле Сан Рокко в Венеции. Все это – не серенькая теория, а яркая и красочная действительность. И иногда именно дети хорошо понимают это. Дети видят мир не сквозь очки какого бы то ни было выдуманного мировоззрения, а воспринимают его более непосредственно и более чувственно. Дети обладают большим чувством жизнелюбия. Бескорыстной игре нетерпеливые взрослые лучше всего могли бы научиться у детей.

Древние греки искали в жизни истину, добро, красоту и счастье (или правильнее – жизнелюбие, так как счастье для них никогда не было только абстрактным понятием). Они знали, что все это невозможно просто получить, потому что оно подвластно не знанию, а мудрости. Они были уверены, что жизнелюбие – дар досуга. Так, для Платона истина, которая несет жизнь, непредсказуема. Она – не результат многолетних усердных и честных исследовательских усилий. Истина, как ее понимал Платон, «вспыхивает в данный момент». Она не выдумана, а образуется. Поэтому она не собственность, которой можно хвалиться, будучи самовлюбленно уверенным в истине. Тот, кто вообразил, что навсегда овладел истиной, в духовном плане мертв. Ничто не могло бы его больше поразить, возбудить его любопытство. Он разучился бы удивляться.

То, что истина неизмерима и вследствие этого не доступна своевольному вмешательству человека, является предпосылкой для живости ума. Мудрые люди, встретившие в моменты досуга с удивлением истину, отличаются бодрой живостью и жаждой жизни, которая питается неисчерпаемостью истины, так как тот, кто уже в этой жизни почувствовал истину, понимает, что она еще предстоит ему в полном изобилии. То есть ответ на древний вопрос об истине не получишь из бесконечной болтовни советчиков. Вероятно, наиболее радикальный ответ на него можно найти в драматическом апогее Евангелия от Иоанна. «Что есть истина?» – спрашивает римский наместник Понтий Пилат, распорядитель жизнью и смертью в Палестине. И важный ответ Христа – молчание, так как истина не поддается определению словами.

Большинство догматов церкви направлены против людей, утверждающих, что они и только они знают истину. Нужно слышать молчание Христа, чтобы быть совершенным, утверждает Игнатий Антиохийский. Но в другом месте Евангелия от Иоанна Христос говорит: «Я – путь, истина и жизнь». Истина не раскрывается в слухах, ее не удержать в выдуманной идеологии, она проявляется во встречах с людьми, для христиан прежде всего во встрече с Богом, ставшим человеком. Путь христиан поэтому лучше всего объясняется как следование Христу. И потому ответа на вопрос о смысле и благе жизни нет в книгах, – он возникает из жизненного опыта.

Как истина, так и добро не поддается определению. Кто может точно знать, действительно ли хороший этот человек! Нет такого психологического теста, которым можно было бы доказать, что мать Тереза Калькуттская была хорошим человеком. Тезис, что она была, вероятно, искусным стратегом самореализации, неопровержим научными тестами – но, разумеется, и недоказуем. Кто знал ее, этого «ангела бедных», и кто еще сегодня видит ее хорошее влияние на людей во всем мире, тот не только разумом, а скорее с помощью собственного жизненного опыта понимает, что мать Тереза Калькуттская была хорошим человеком. И при этом она излучала радость. Или даже желание? Святой Томас Аквинский говорил: «Действие не может быть совершенно хорошим, если в хорошем не принимает участие также желание». Это можно было бы называть почти чувственной сутью этики. Мать Тереза была, чего многие не знают, глубоко созерцательным человеком. Основанный ею орден отличается длинными молитвами и в то же время интенсивной заботой о нуждающемся человеке. Созерцание истины здесь определенно не поддается опасности самодовольного успокоения. Из созерцания истины возникает сила добра.