– Оно, конечно, из настоящего самовара чай все же повкуснее будет, да где там с ним возиться! То ли дело, воткнул в стену вилку и никакой тебе мороки! Что ни говори Нина, а женщине теперь легче. Возьми тот же хлеб. Нынче и деревня забыла, как печь его. Пошел в магазин, да и купи, какой хочешь. Помню, еще девчонкой была, мама, бывало, скажет: «Ребята! Да вы поменьше ешьте хлебушка-то. Сил моих нет! Третью квашню на неделе ставлю!».

Лена засмеялась и живо напомнила нашу прежнюю Лену. Вообще, она на редкость хорошо сохранилась. Так же нежна кожа на лице, по-прежнему легкие веснушки проступали на ней. Рыжеватая коса, казалось, стала еще толще. Пожалуй, только излишняя полнота делала ее старше, да во всем облике появилась спокойная уверенность в себе.

– Ой, да что это я тебя баснями-то кормлю! – спохватилась Лена. – Давай, Нина, выпьем за встречу нашу!

Она пододвинула мне рюмку, выпила и сама, но тут же помотала головой от отвращения:

– И до чего же я не люблю это вино… По мне лучше стопочку, да белой, – Лена легко поднялась из-за стола, достала из шкафчика графинчик, на дне которого было немного водки, и налила себе.

– Небось, глядишь на меня, Нина, и думаешь: испортилась ты, Ленка, вконец!.. И верно, испортилась… Водку пить научилась. Только ты не суди меня строго. Думаешь, легко вот так одной-то жить? в кино и то сходить не с кем. Да что там кино! Разве в нем дело? Ну, а все ж таки иной раз обидно. Сидишь в кино, комедию веселую смотришь, а душа-то плачет… Все сидят парочками, он ей и мороженое принесет, и руку нежненько за спину положит… А ты сидишь одна, и никому-то на белом свете нет до тебя дела… Эх, жизнь! – Лена точно от боли замотала головой, и в углах губ ее явственнее обозначились горькие складки.

– Вот ты спросила меня о Глебе, где он? Здесь он, инженером работает. Пока учился в Свердловске, женился. Приехал: «Прости, Лена!» А я что? Конечно, простила. Если бы не любила, не простила бы. Многие ко мне руки-то тянули, думали, авось, приголублю. Только никто мне не нужен был. Никто! А вот Глеба, как тогда приласкала, так и забыть не могу, люблю я его… Глебушку. Знаю, что ни к чему все это. Жена его из рук не выпустит, не то, что я. Властная, тоже инженером работает. А вот придет он ко мне, большего праздника для меня нет… Знаю, грех это, мой грех, мой и ответ. Да, признаться, Нина, и греха в этой радости своей последней и не вижу… А там нас пусть рассудят люди…

Лена закрыла глаза ладонями, но тут же отняла руки от лица и, вытерев глаза, низким, глухим от слез голосом произнесла:

– Не знаю, что это сегодня на меня нашло? Или тебя повидала, вспомнила многое? А так ведь я себе воли не даю. Иной раз и закипит на сердце, я скорее на люди. На людях-то легче… Ой, что это я сижу, ведь лекция сегодня будет. Надо пойти поглядеть, на видном ли месте объявление повесили…

Лена вышла, и в ту же минуту я услышала, как она распекала какого-то парня, в чем-то провинившегося, он робко оправдывался. Оставшись одна, я подошла к окну. Два окна большой светлой комнаты Лены выходили в парк, разбитый этой весной. Деревца стояли редко, были слабенькими, и парк больше походил на пустырь, где и трава росла плохо. Но под окнами Лены зеленела рябина. Или она росла тут и раньше, и строители пожалели и сохранили ее, а может быть, Лена сама посадила рябину, попросив привезти из леса любимое дерево. Очевидно, привезли его осторожно, с большим комом земли возле корней, потому что рябина принялась хорошо, и кое-где проглядывали в зеленой листве оранжевые кисточки ягод.

* * *

Няня (тетка Маша) со своим Семеном редко навещали стариков-родителей, но если приезжали из далекого села Бердышева, то в доме обязательно собирались и другие родичи. Приходила Анна со своим богатырем мужем Яковом, Лена с Иваном Петровичем, который забивался в угол и все больше молчал да кашлял. По случаю гостей затевались пельмени. Еще утром павловская бабушка, сходив на базар, покупала мясо от толстого края, так как считалось, что именно эта часть туши больше всего годится для пельменей, которые должны быть нежные, сочные. Затем несколько часов кряду дед рубил мясо в корыте (мясорубка, которая не столько рубила, как давила мясо, категорически отвергалась в изготовлении пельменей). Когда мясо достаточно, по мнению деда, было урублено, он добавлял лук, снова рубил, а затем разводил его постепенно порциями воды. Мясо от этого становилось пышным, сочным. А бабушка тем временем замешивала тесто для сочней, строго соблюдая правило: в холодной кипяченой воде должно было быть разбито нужное количество яиц, добавлена соль, мука. Тесто не должно было быть круто замешанным, но и не быть жидким. После того, как мясо и тесто были готовы, женщины садились дружно лепить пельмени. Мужчины к этому делу не допускались, считалось, что это чисто женская работа. Мужчины уходили в боковушку и начинали вести разговоры о погоде, о видах на урожай, о том, что будет с народом, если, по слухам, завод прикроют. Женщины же заводили разговор о своих женских делах, о ребятишках, о том, на что их больше «тянуло», когда они были в тягости.

– А я, бывало, до смерти хотела луку зеленого, – вспоминала павловская бабушка, – пойду в огород, нащиплю пера, раздеру его вдоль, насыплю в него соли, сверну гармошкой и ем.

Няню тянуло, по ее словам, на капусту соленую:

– Пила и пила бы капустный рассол.

– А я, как Пашу носила, все бы пельмени одни ела, – вставляла свое слово Лена.

Вспоминали соседку Агнию. Бабушка рассказывала:

– Зашла я как-то к ней за ведром малированным, а она сидит рекой разливается. Что, говорю, девка, плачешь? А она: «Ой, бабушка, горе-то у меня какое! Девчонка-то у меня ненормальная! Иди, погляди». Открыла она мне дверь в спальню, а там клетка на полу стоит, «манеж» по нынешнему называется, а в клетке-то дитя мечется туда-сюда, из угла в угол, на мать и не глядит, будто не видит, изо рта слюнка течет. «Вот так день-деньской» – говорит Агния. «Есть захочет – замычит, покормишь – замолчит». Ну, а доктор, что сказывает? «А что доктор, пить, говорит, не надо было. А я, веришь, Симоновна, без четушки дня не могла прожить. Придет Иван с работы, не принесет четушку, я в слезы. А он шапку в охапку, да и бежит в магазин». Не дело это, девки, когда баба пьет, особливо, когда в тягости. Мне так на дух ее не надо было проклятущую. Зато тятенька не отказывался.

– Да он и сейчас мимо рта не пронесет, – смеясь, вставляла тетка Анна.

Озорная, она, чтобы развеселить сестер, переводила разговор на новые рельсы.

– Ну, девки, рассказывайте, как с мужьями живете, любитесь! Я со своим Яшей пока не натешусь, не усну… Ты, что, Анюта, покраснела? Да она ведь у нас монашка!

Мама не любила таких разговоров, ей казалось бесстыдным говорить так открыто о сокровенном.

– Зато Васенька у нее не монах! – Анна намекала на уже заметную беременность мамы.

– Да будет вам, девки, – вступилась за маму бабушка, – известно дело: бабенка не без ребенка. И то сказать, баба, что мешок, что положишь, то и несет.

Оставив маму в покое, Анна принималась за младшую сестру: