– Передайте им, она подойдёт, – заверяю оторопевшую медсестру.

Сплошь застеклённая стена коридора поблёскивает, впитывая разгорающийся мартовский закат.

Стёкла соседних домов сверкают, отражая холодноватый мартовский рассвет.

Алекс выздоравливает. Уже на вторые сутки после нашего рискованного вмешательства он потребовал возвращения в Питер. Не знаю, чем именно руководствовался Тихорецкий, но лично я прикинул, что умереть в Москве – до того неправильно, что впору и вправду передумать умирать… Забавно, раньше я как-то особенно не размышлял о собственном городском патриотизме. Нормально ли было бы умереть на Ёжике? В общем, да. Главное – не в Москве…

Ритка попробовала уговорить Тома дать ей контакты учёных, разработавших лекарство, причём она почему-то уверена, что это были вовсе не тулисианцы. Том косвенно подтвердил предположения, не скрывая: препарат достался ему не совсем легальным путём, а значит, нам пока придётся замять тему и никак себя не проявлять.

Консилиум собирался поставить вопрос о каком-то ещё варианте экспериментального лечения, от которого у Алекса гарантированно отказали бы некоторые органы… Их можно было бы позже восстановить, но эффективность самого метода на данный момент в принципе неизвестна.

Ритка ухитрилась им наплести, что подействовала стандартная схема лечения (пока таких случаев было очень мало, и все – на гораздо более ранних стадиях заражения) и что мы будем продолжать её придерживаться, но теперь уже дома. Она изменила в базе даты отчётов сканера, а данные о перенастройке анализа и вовсе смогла удалить – почти без моих советов. А я просто стоял на стрёме у дверей кабинета статистики, уговаривая себя не провалиться с концами в эйфорию.

В самолёте у Алекса развился анафилактический шок, и пока Рита активировала бокс с экстренной аптечкой, Том просто-напросто достал из кармана ещё один уже заряженный старомодный шприц и чрезвычайно профессионально вколол ему дозу адреналина. Чуть не получив от меня хук в челюсть после окончания перформанса, этот самонадеянный враль признался, что такой вот побочный эффект, причём отсроченный, встречается почти в восьми случаях экспериментального лечения из десяти. Естественно, предупреждать нас заранее он и не собирался… Справедливости ради, больше чем на пять минут от Алекса Том не отходил с момента начала лечения. У тулисианцев есть ещё одно огромное преимущество: они могут спокойно не спать несколько земных суток.

А у нашей больницы есть огромное преимущество перед московской: она относительно малоэтажная, поэтому окна здесь можно открывать. Распахиваю все четыре створки – и в палату проникает отточенно исполняемая на фортепиано до неприличия известная мелодия: в соседней школе проводят какое-то мероприятие. Наверное, Шопен?..

– Саш… как эта штука называется? – оборачиваюсь и растопыриваю в воздухе пальцы, будто указывая на висящие сверху звуки.

– Ноктюрн ми-бемоль мажор, отличник, – хихикает Тихорецкий.

Дверь-стена переходит в открытое состояние – и Ритка впихивает каждому из нас троих по кружке чая, не прекращая трещать по аудиоканалу.

Угу… Мне достаточно было вычислить по базе этого дарителя дешёвых букетов и увидеть его причёску… Ставлю на три недели максимум.

– Тебе… насколько было… – выведываю у Алекса.

– Транквилизаторы помогают, – догадывается он сразу.

– Саш, ну от кого ещё я смогу узнать?.. Скажи мне!

– Надо думать, Саша не хочет позволить тебе испытать это переживание… дважды, – вперившись в меня взглядом, Том отставляет кружку на глянцевую поверхность пустующей опоры для какого-то медицинского агрегата.

Непроизвольно делаю глоток:

– Ну ё… В моём чае сахар! Рита… за четверть века можно было и привыкнуть! Целая тонна сахара, кошмар…

– А-а-а, перепутала! Эта моя, держи свою, – выкручивается она, избавляя от сладкого безобразия и усаживаясь рядом с Томом.

За окном продолжают играть Шопена – успеваю обрадоваться:

– А эту я знаю, как его…

– Вообще не Шопен, – закатывает глаза Тихорецкий. – Mariage D'Amour. Поль де Сенневиль, конец прошлого века.

– Оп… ну… круто же всё равно?

– Да, – излучает тепло Алекс. – Но играет не ребёнок. И не робот.

Некоторое время молча слушаем до скрипа притёртую к обстановке мелодию. Почти ледяной воздух пробирается сквозь окно и моментально преодолевается климат-контролем.

– А что если вы все существуете только в моем воображении?

Сентиментальные моменты всегда действуют на Риту очень странно…

– Должно быть, это было бы хуже для нас, чем для тебя, – успокаиваю я.

– Вот здесь, Ваня, ты не прав, – пугающе серьёзно реагирует Том. – Но я убеждён, что существую как минимум я. Поэтому, солнышко, – обращается он к Ритке, из-за чего Алекс натурально выпучивается, как сыч, но заходится беззвучным смехом, – тебе нечего бояться.

Ещё бы. Утонувшая в низком предмете мебели, она кажется ещё меньше ростом, ещё изящнее, а по контрасту с тёмно-синей обивкой – ещё более выраженной блондинкой.

– Ваши биологические виды несовместимы, – вызывая у Тихорецкого уже слышный хрип, предупреждаю я.

– Лучше сказать, не могут давать совместное потомство, но… Главное же, чтобы как будто ёкнуло… Я просто… в смысле…

– Лучше заткнись, – не переставая смеяться, отвечает за меня Алекс.

***

Провожу вечер в попытках сопоставить давно уже настораживающие факты. Дома непривычно пусто на фоне вынужденной круглосуточной социализации последних дней. Незашторенные окна – и предсумрак как он есть насыщает комнату, только зеленоватое свечение планшета создаёт подобие точечного уюта.

На Тулисии не ведут разработок экспериментального лекарства от болезни Огавы. Потому что тулисианцы вообще ею не болеют: лет двести назад приобрели полную устойчивость. Никаких симптомов, ничего. Как с гуся вода. Зато от неё страдают их ближайшие родственники – жители планеты Мирабилис. Да, той самой, существование которой кажется какой-то легендой для детей, – закрывшейся от всего мира и теоретически представляющей повышенную опасность для землян.

Ещё большую опасность для землян, правда, представляют пустоголовые пограничники, которых не смущают даже болтающие по-русски инопланетяне… Да, компьютер базы на Ёжике определил Тома как тулисианца – в силу исчезающе малой вероятности встретить мирабилианца где-либо, кроме его родной планеты. Но я-то мог хотя бы обдумать альтернативные возможности!

Вот почему Ритка знает, что препарат не был тулисианским. Хотя ей не приходит на ум, что сам Том – не тулисианец.

Залезаю в штабную базу и читаю всё доступное о Мирабилисе. И замираю. Кроме того, что жители планеты, по нашим данным, уже больше пятидесяти лет практически не покидают её пределов, хотя обладают богатыми техническими возможностями для путешествий, она, как дословно написано в досье, «инфицирована» расой двадцать шесть. При попытках выяснить, что означает эта формулировка, натыкаюсь на запрет доступа для моего идентификатора.