Эдвин трясущейся рукой сдернул капюшон Карруша, и под ним уже не было лица, лишь белые кости, да и они начали проседать, обращаясь в прах.

— Верги, — прошептал Эдвин.

Понимая, что кольцо смерти продолжает сжиматься, он кое-как отполз. Перед глазами запрыгали цветные точки — он что, тоже превращается в прах, вот так, заживо?

но додумать он тоже не успел, потому что на плечи легли чьи-то крепкие руки, и голос Мартина прошептал на ухо:

— Ваше высочество… все в порядке. Я успел. теперь надо уходить, и быстрее.

— ох, — выдохнул Эдвин, — Мартин!

И, окончательно утратив способность что-либо понимать, обнял своего верного слугу за шею.

* * *

Его начало трясти, когда вышли на тропу, которая уходила в лес. от пережитого, от осознания, насколько близок был к небытию, от дергающей боли в руке. Кажется, кровь запеклась, прилипла к ране вместе с рукавом и хотя бы перестала капать… А папенька — ах ты, гад! «Пересиди, дождись, пока все уладится» — мысленно передразнил Эдвин и горестно покачал головой.

такого от родителя не ожидал. нет, конечно, никогда меж ними не было хороших отношений, какие могли бы быть между отцом и сыном. но чтобы вот так, инсценировать бегство и убить? Впрочем, не погнушался ведь ради спокойствия государства единственного сына засунуть за решетку! И все эти намеки на то, что король может жениться и настрогать себе наследников — возможно, именно таковыми и были истинные намерения папеньки? А он, Эдвин, стал костью в горле. не угоден ни королю, ни герцогу Велье…

«И чего только не сделаешь ради того, чтобы собственная задница осталась на троне и сидела там долго и благополучно».

Эдвин посмотрел в спину Мартину и невольно тому позавидовал. Вот, слуга. можно сказать, даже раб. но его не пытается убить собственный отец… и даже если у Мартина и отца-то не осталось — все равно, гораздо приятнее жить с осознанием того, что никакой родич не подбросит гадюку в постель.

Мартин уверенно шагал впереди и, похоже, отменно видел в темноте. Эдвин же только и мог разглядеть высокий худощавый силуэт.

— Подожди, — попросил он, — не так быстро.

Мартин остановился, обернулся: было видно, что он хмурится, кусает губу.

— надо поскорее отсюда убираться, ваше высочество.

— откуда ты узнал, что меня попытаются убить?

— Я не знал этого, — прошелестел маг, — но я узнал о планах вывести вас из темницы и решил тоже поприсутствовать. Как видите, не зря.

— Когда сдохнет его величество? — поинтересовался Эдвин, — ты запустил заклинание?

— Еще нет, ваше высочество. но если сейчас активировать то, что я настроил, то в полдень. В полдень королю сделается дурно, потом пойдет кровь носом, горлом. Кровотечение не смогут остановить… И все.

— А следов не останется? Прибегут слуги Светлейшего… Верговы монахи. они могут чувствовать.

— они почувствуют… что-то, но этого будет недостаточно, чтобы меня найти, — согласился Мартин. Кивнул, предлагая идти дальше, и они медленно зашагали сквозь лес, — я привязал заклинание к лабиринту в дворцовом парке. теоретически, пустить его оттуда мог любой темный маг, попавший на территорию дворца.

— Любой не запечатанный, — уточнил Эдвин.

теперь уже план не казался ему столь хорошим, потому что монахи начнут рыть, и — а вдруг? — что-то могут и обнаружить.

— В твоей комнате есть следы тьмы? — тихо спросил он.

— Следы тьмы появляются только тогда, когда ее выпускаешь, — безмятежно ответил маг, — для всех я самый обычный человек. ну, или человек, которого его высочество подобрал для удовлетворения своих низменных пороков.

— Это так о нас говорят? не слышал.

Эдвин даже поморщился. Выходит, Лафия спала с ним, зная все эти грязные сплетни. Это как надо отчаянно хотеть украшений и нарядов, чтобы спать с человеком, о котором говорят как о мужеложце?

— Да вы вообще мало что слышите, — проворчал Мартин, — но для этого есть я, правда ведь?

— До сих пор не верится, что он приказал от меня избавиться, — прошептал Эдвин, — ну что я такого ему сделал?

Было видно, как Мартин передернул плечами.

И сказал:

— ничего особенного, ваше высочество. но вы стали просто неудобны, как ни крути. В глазах народа запятнали себя кровью баронской семьи…

— Это был не я! И ты туда же?!

— теперь это уже не важно. Важно то, что о вас говорят, а говорят — разное. Герцог Велье уж постарался. И, насколько понимаю я — быть королем это такое дело. от неудобных надо избавляться.

— Я мог бы просто исчезнуть…

— так вы бы и исчезли. навсегда. Это ведь очень удобно, ваше высочество.

«Умный какой», — внезапно подумалось Эдвину.

то, что Мартин оказался умным, внезапно разозлило. Слуга — или даже раб — не должен быть умнее хозяина. Разумеется, то, что Мартин все видит и слышит, ещё не есть доказательство его превосходства, но, но…

«Интересно, а когда Мартин станет для меня неудобным?» — подумал Эдвин.

они все дальше уходили в лес, над головой деревья-гиганты почти сомкнули корявые ветви, и у Эдвина появилось чувство, что он изо всех сил пытается выдраться на волю из этих жутковатых костлявых пальцев, но почему-то вместо этого зарывается все глубже и глубже во тьму.

— Я хочу, чтобы ты активировал свое заклинание, — наконец произнес Эдвин, — сейчас же.

Это ужасно, быть запертой, запечатанной в собственном теле, как в коробке.

нет, не так.

Это гораздо, гораздо хуже, чем такое простое слово «ужасно».

Это… непередаваемо.

непередаваемо больно. Глубоко в грудь воткнули раскаленный железный штырь и безжалостно проворачивают, заставляя тело содрогаться в муках.

И ты не можешь ничего сказать. не можешь попросить помощи — да и не у кого, и поздно…

нет больше их. Унеслись куда-то в темное небо, оставив на земле безжизненные оболочки. И так хочется… хотя бы ещё раз, хотя бы одним взглядом. Или прикосновением. К синему бархатному платью. К шершавой широкой ладони. Даже думать невыносимо, что они так и остались там, под ледяным дождем! Ведь мертвым нужна темнота — и покой, и больше ничего. никто не должен глазеть на то, что осталось от ее самых любимых людей в мире.

Камилле хотелось кричать так, чтобы обрушился потолок, провалилась крыша… И чтобы ее вопль достиг небесного купола, чтобы сам он взялся трещинами и рухнул, погребая под своей тяжестью всех.

но что-то случилось с ее горлом, да и не только — с языком.

она совершенно не могла говорить: любая попытка выдавить из себя хоть словечко почему-то заканчивалось коровьим мычанием. тихим покорным мычанием. И это была та самая коробка, в которой ее заперли за неведомые грехи. И выбраться из нее было невозможно.