— Что, тоже для мэра? — обратил на него лесник свой взгляд.

— Ладно, — миролюбиво сказал Рад. — Сколько?

— Что «сколько»? — с той же сардонической интонацией, что Павла Григорьича о базаре, вопросил лесник. — Это вы должностному лицу взятку предлагаете?

— Отступного я предлагаю.

— А если я не беру отступного?

— Ну тогда поехали в милицию протокол писать, — сказал Рад. Он был уверен, что никакой протокол леснику не нужен.

Это лесник незамедлительно и подтвердил.

— По пятьсот рублей с носа, — проговорил он.

— По пятьсот? — ахнул Павел Григорьич. — С ума сошел? Да я и не себе. Иди вон к мэру, с него и требуй.

Взгляд лесника помутнел. Шестерни мыслительного процесса, что шел в нем, откровенно лязгали вхолостую, искрили и скрежетали, от них едва не валил дым.

— Семьсот пятьдесят с тебя, — сказал лесник после паузы, сосредоточивая прояснившийся взгляд на Раде. — Елки ты нес? Твои елки.

— Подумай еще, — предложил Рад. — Не зарывайся.

— Ты мне?! Ты с кем? Ты кому не «зарывайся»?! — Рука лесника схватилась за ствол ружья у бедра и дернула его вперед; ствол ружья глянул на Рада. — Я вот с тобой… всажу сейчас в пузо, засею квадратно-гнездовым. А Пашка подтвердит, что напал на меня. — Подтвердишь?! — скосил он глаза на Павла Григорьича.

Из Павла Григорьича изошел быстрый услужливый смешок.

— Заплати ему, Слава, — сказал он. — Дойдете до дома — и заплати. Чего тебе. Зачем тебе неприятности. — И, не дожидаясь ответа от Рада, с той же угодливой услужливостью посыпал, адресуясь уже к леснику: — Да он заплатит, заплатит. Он все понимает, чего ты! Хороший парень, он непременно!

Павел Григорьич был настоящей придворной лисой, высшей пробы.

— Нет, Павел Григорьич, — сказал Рад, — за мэра вашего платить я не буду. Разбирайтесь с ним сами, как хотите.

— Да Слава! Да Слава!.. Ты же елки нес, в самом-то деле! — Придворный лис явил себя во всей своей царе-дворской красе.

— Дальше понесу одну, — объявил Рад.

— Так чего уж делать. Придется другую понести мне, — согласился Павел Григорьич.

Рад поднял со снега парусинный кокон своей елки, вскинул на плечо и двинулся из оврага на подъем. Лесник, увидел он периферическим зрением, снова опустив ружье вниз дулом, заскользил следом за ним.

— Ты что, здесь, что ли, живешь? — спросил лесник, когда Рад, сойдя с лыжни, тянувшей себя обочиной дороги, свернул к своему дому.

— Здесь, — коротко ответил Рад.

— Так вроде тут кто-то другой хозяин.

— А живу я, — сказал Рад.

— А, ну понятно. — В голосе лесника прозвучало облегчение, словно он разрешил для себя давно мучавшую его задачу. — Снимаешь, что ли?

— Живу, — еще с большей короткостью ответил Рад.

Он отомкнул калитку, они вошли во двор, Рад оставил лесника на крыльце и, взяв деньги, вышел обратно на улицу. С пятьюстами рублями одной купюрой.

— Это что такое? — проговорил лесник, взяв отливающую фиолетовым купюру с памятником Петру Первому в Архангельске и держа ее двумя пальцами, будто дохлую мышь за хвост. — Семьсот пятьдесят, я сказал!

— С мэра, — сказал Рад. — Остальное с мэра.

На мордастом лице лесника проиграли желваки. Оказывается, его намерение содрать с Рада отступного за обе елки было вполне серьезным.

— Сучара! — вырвалось из лесника сдавленным криком. — Настроили тут домов! Пускают всяких!.. Моя б воля… запер вас всех в Москве и поджег, как французов в двенадцатом году! На сто километров вас к нашему лесу не подпускал!

— А с кого бы бабки за елки драл? — усмехаясь, спросил Рад.

— Ты мне поухмыляйся, поухмыляйся! — Лесник, как там, в лесу, схватился за ствол и дернул его вперед. — Я тебя, сучара… я в тебя заряд… ох, придет время — почикаем вас, как сусликов! Устроили нам жизнь, мешала вам советская власть!

— Неуж при советской власти за елку больше давали? — снова спросил Рад. Хотел сдержаться, не отвечать леснику больше, и не сдержался. Ружье лесника после тех восьми часов, что провел под дулами «калашниковых», было ему — как детская пукалка.

— Да при советской власти!.. Ты б у меня при советской власти!.. — И без того красное от мороза, лицо у лесника сделалось, как перезрелый помидор. Казалось, еще немного, и этот помидор так и брызнет из всех пор распирающим его соком.

— Не выдумывай, ничего бы ты мне при советской власти, — сказал Рад. — Это ты детям про советскую власть сказки рассказывай. И ружьем хватит пугать. А то я твое ружье…

Он ступил к леснику, изобразив движение, будто собирается снять у того ружье с плеча, и лесник, прогрохотав ботинками, мигом скатился с крыльца.

— Почикаем, вот подожди — почикаем! — пообещал он снизу, всунувшись ботинками в крепленья на лыжах и прощелкав замками. Открыв калитку, перед тем, как выехать наружу, лесник повернулся к Раду и жирно, смачно схаркнул в его сторону. — Как французов в двенадцатом! — донеслось оттуда до Рада.

* * *

Неприятное послевкусие от разговора с лесником саднило в Раде еще и два дня спустя — когда наступил Новый год.

Он встретил Новый год в одиночестве перед телевизором и пустой, не украшенной ни единой игрушкой елкой. Бывший сокурсник, хозяин дома, пообещав приехать тридцать первого с игрушками и электрическими гирляндами, не приехал, и Рад только раскидал по мохнатым зеленым лапам куски ваты — чтобы елка не стояла совсем уж диким лесным деревом.

Он сидел в кресле, забросив ноги на журнальный стол, пил мартини из хозяйских запасов и закусывал его «Бородинским» хлебом, поджаренным в тостере и намазанным маслом. Такое у него было новогоднее угощение. Что шло по телевизору, он не видел, не слышал. Переходил, не выпуская пульта из рук, с канала на канал — казалось, оставаясь все на одном и том же, — и тянул из рюмки. Тянул и заедал приготовленным заранее поджаренным «Бородинским». Выпив бутылку мартини, он поднялся, сходил к бару, взял вторую и, уговорив ее, отправился спать.

Бывший сокурсник, хозяин дома, появился только первого числа, и далеко за полдень, когда хмурый короткий день готовился уступить место сумеркам. Он прикатил на своем зеркальном громоздком БМВ, напоминавшем поставленного на колеса гиппопотама, в компании таких же зеркальных туш шестисотого «мерседеса» и трехсотой «ауди». Оказалось, двое его сослуживцев с женами, и разговор за столом только и шел о трансферах, маркетинге, счетах, откатах, бюджете, назывались какие-то компании, какие-то имена — все не знакомые Раду и не интересные ему. Женщины, правда, заливисто смеясь, поправляя быстрыми движениями рук прически и подкрашивая губы перед распахнутыми пудреницами, щебетали о нарядах, ценах в бутиках, отдыхе за границей, кто где был, чем занимались, какие покупки сделали, — но уж это было Раду совсем поперек горла. Поначалу он еще поучаствовал и в мужском, и женском разговорах, в женском так даже весьма удачно, сострив пару раз и к месту, и по делу, по поводу чего Пол-Полина влепила ему как бывшему сокурснику мужа и другу семьи одобрительный поцелуй: «Радчик! Ты прелесть!» — но спустя недолгое время Рад завял. Он был лишний здесь, его инородность вылезала из каждой фразы, сказанной им, из каждого слова, обращенного к нему, подобно тому шилу, которое не утаишь ни в каком мешке. Из чего этот мешок ни сшей.