class="p1">Мейал тактично вспоминает Рут и Черил. Смогли бы лошади сами увидеть более широкую перспективу, смотреть вдаль, а не на дорогу прямо перед собой, если бы человек не управлял поводьями? Поняли бы они, как не свалиться в канаву, если бы их не направляла человеческая рука?

Почему ты спрашиваешь? – вступает Саломея. – Ты полагаешь, что, следуя врожденным животным инстинктам и руководствуясь страхом и голодом или боязнью свалиться, мы каким-то образом обретем перспективу и достигнем мира?

Мейал зевает. Я только спросила, только подумала вслух, говорит она.

Но Саломея не отступает. Да, правда, голод и страх у нас общие с животными, как заметила Оуна, но не разум, который позволяет нам устанавливать перспективу или расстояние, чтобы лучше оценить положение дел.

Нет, говорит Мариша, это тоже неправда. Животные и даже насекомые прекрасно видят перспективу. Разве не та же Оуна рассказывала о способности стрекоз к долгосрочному планированию? Разве они могли бы мигрировать, не зная, а если не зная, то инстинктивно понимая, что сами не доберутся до цели, но потомки доберутся?

Ладно, говорит Саломея, мы не знаем, что думают стрекозы и думают ли они вообще. Вряд ли тут можно говорить о перспективе.

Почему же? – спрашивает Мариша.

Потому что слово, наверно, неправильное, отвечает Саломея.

А какая разница? – спрашивает Мариша.

Большая, отвечает Саломея.

Мариша вдруг меняет тему и, обратившись ко мне, спрашивает, что я писал, когда женщины молчали. И зачем вообще писал, если мое дело – переводить слова женщин на английский и записывать на бумагу перевод?

Я не совсем понимаю, отвечаю я (испуганно, смущенно).

Но Мариша недовольна. Ты что-то писал, когда мы не говорили. Что?

Я отвечаю: Я писал про фотографию, которую видел в кооперативе, и про фреску Микеланджело.

Мариша кивает. С одобрением? Упреком? (Ага, с упреком.)

Вся семейка такая, говорит Мариша.

Мейал спрашивает меня: Какая фотография?

Я не знаю, как ответить.

Снова выручая меня, слово берет Оуна. Ей только что пришло в голову, говорит она. Можно было бы рассмотреть еще один вариант, не уйти, не остаться и бороться и не ничего не делать.

Время уже позднее предлагать еще один вариант, замечает ей Мариша.

Грета отмахивается от нее и жестом велит Оуне высказаться.

Можно попросить уйти мужчин, говорит та.

Это шутка? – спрашивает Мариша.

Саломея неожиданно соглашается с Маришей. Оуна, ты с ума сошла? – спрашивает она.

Может, мы все сошли с ума, отвечает Оуна.

Конечно, мы все сошли с ума, говорит Мейал. Как не сойти?

(Мне хотелось бы еще вернуться к этому комментарию, но сейчас надо поспевать.)

Агата отметает тему сумасшествия и возвращается к исходному предложению Оуны: Попросить уйти мужчин? Ты про насильников и старейшин, которые за их возвращение?

И про Петерса, конечно, говорит Оуна.

Грета поднимает руку. Невозможно, говорит она. Представьте себе реакцию мужчин на просьбу уйти из колонии. Какой довод тут можно привести?

Да все, о чем мы говорили, отвечает Оуна. Что для соблюдения основ нашего вероучения мы должны стремиться к миру, любви и прощению. Что пребывание рядом с мужчинами ожесточает наши сердца по отношению к ним, порождает ненависть и насилие. Что, желая по-прежнему быть (или снова стать) добрыми меннонитами, мы должны разделить мужчин и женщин, пока не найдем (или не вспомним) праведный путь.

Но как могут мальчики и мужчины Молочны, говорит Мариша, приобрести новые привычки и научиться иначе обращаться с девочками и женщинами, если в колонии не останется девочек и женщин, на ком можно практиковаться! Уйдя, продолжает она, мы лишим наших мальчиков и мужчин возможности перевоспитания. Что безответственно.

Оуна молчит и выписывает руками круги, как будто в этих шарах заключается вселенная. Интересно, Мариша, говорит она потом, ты высказала правильную мысль.

Пожалуйста, назвав одно мое высказывание интересным, не говори, что все остальные нет, фыркает Мариша.

Оуна смеется. Я о другом, говорит она.

Вмешивается Саломея. Не наше дело воспитывать мальчиков и мужчин Молочны, говорит она. Это задача для Августа. (!)

Но, может быть, как раз наше, возражает Мейал. Особенно если мальчики – наши сыновья, а отцы воспитать их неспособны.

Грета заявляет: Только не говорите мне, что мы рассматриваем вариант остаться с целью научить мальчиков и мужчин Молочны вести себя по-человечески! Мы их усадим на парты?

Агата (снова положив руку на грудь) успокаивает женщин. Нет-нет, говорит она.

Оуна шепчет: Не на парты, а за парты.

Саломея смеется. Достанем ремни, говорит она, и нахлобучим на них колпаки двоечников.

Нет, Саломея, протестует Оуна. Это противоречит цели обучения миролюбию.

А что такое колпак двоечника? – спрашивает Мейал.

(Я сижу как на иголках, надеясь, что Оуна не заговорит опять о сыне Мариши Юлиусе, который рискует стать насильником, если его не научить другому. Ярость Мариши на Оуну теперь напоминает пороховую бочку. Взрывоопасна.)

Грета морщится и медленно проводит рукой перед глазами. Простите, говорит она, но мне кажется, я умираю.

Несколько женщин в тревоге встают.

Мариша смотрит Грете прямо в глаза. Потом смеется и, сняв с Греты очки, показывает их женщинам. Мама, говорит она, ты не умираешь. Очки надо протереть.

Грета с большим облегчением смеется, воскликнув, что уже думала, будто свет погас.

У тебя появилась бы другая перспектива! – кричит Агата.

Женщины смеются, смеются. Агата тяжело дышит. Поросль (Мип и Юлиус), напуганная шумом, опять забирается к матерям на колени. До того они играли, сооружая из сена и навоза мини-сарай с животными.

Солнце садится, напоминает Оуна, и наш свет угасает. Пора зажечь керосиновую лампу.

Но что же твой вопрос? – спрашивает Грета. – Может, подумаем, не попросить ли уйти мужчин?

Никто из нас никогда ни о чем не просил мужчин, заявляет Агата. Ни о единой мелочи, даже передать соль, даже пенни или побыть минутку наедине, ни занести белье, ни раздернуть занавески, ни быть поласковее с жеребятами, ни положить руку на поясницу, когда я опять, в двенадцатый или тринадцатый раз, пытаюсь вытолкнуть из тела ребенка. Единственная просьба, с которой женщины обратятся к мужчинам, будет уйти, говорит она. Интересно, правда?

Женщины снова громко смеются.

Они просто не могут остановиться, и если кто-то на мгновение замолкает, то тут же принимается хохотать опять, и все начинается по новой.

Это не вариант, говорит наконец Агата.

Нет, конечно, соглашаются остальные (наконец-то они единодушны!).

Попросить уйти мужчин – не вариант.

Грета предлагает женщинам представить, как ее лошадки, Рут и Черил (при упоминании о них Агата раздраженно взвизгивает), обращаются к ней с просьбой оставить их на денек в покое, чтобы они могли