думала над Посланием к Филиппийцам и о том, что истинно. Свобода – истинно, говорит она. Лучше, чем рабство. И прощение – истинно, лучше, чем месть. И надежда на неизвестное – истинно, лучше, чем ненависть к известному.

Мариша странно спокойна. Она искренне, не ядовито спрашивает у Оуны: А как же безопасность, надежность, дом, семья? А святость брака, послушания, любви?

Я тут ничего не понимаю, ни про что из перечисленного, отвечает Оуна. Кроме любви. И даже любовь, говорит она, для меня загадка. И я считаю, мой дом там, где моя мать, сестра и нерожденный ребенок, где угодно.

Мариша спрашивает: А ты не будешь ненавидеть нерожденного ребенка? Ведь он (или она) от мужчины, который внушает тебе мысли о насилии?

Я уже люблю этого ребенка больше всего на свете, отвечает Оуна. Он (или она) невинен и прекрасен, как вечернее солнце…

Оуна смотрит на меня. Я задерживаю дыхание и чешу затылок, молю о прощении, но за что или за кого… О, мигающий свет…

И таким же, говорит Оуна, был его отец, когда родился.

Подождите, говорит Мейал, я не согласна. Тот мужчина родился злым. Бог привел его в мир, чтобы испытать нас, испытать нашу веру.

Саломея усмехается. Разве не ты, Мейал, несколько месяцев назад говорила, что все насильники действовали по наущению дьявола? Так кто же? Или для тебя Бог и дьявол одно и то же?

Мейал закатывает глаза и говорит: О блин, не знаю.

Я больше не хочу слышать такие слова, устало говорит Грета.

Агата тихо стонет. Плачет? Нет, не плачет. Она слишком сильно терла глаза, как и говорила Саломея, ей больно.

Мариша опять спрашивает, по-прежнему спокойно: Вот Оуна говорит, что прощение истинно, лучше, чем месть. Значит, нам надо простить мужчин Молочны, особенно насильников, а мстить ради справедливости как раз не надо. Но если так, разве нельзя остаться в Молочне и простить мужчин?

Но мужчины Молочны, и особенно насильники, не просили прощения, напоминает Саломея.

Да, говорит Мариша, но Петерс потребует, чтобы попросили. И тогда, дабы не грешить против Бога и не подвергаться риску отлучения и изгнания, нам придется их простить!

Грета кладет голову на стол рядом с зубами. (Мышь, та же, что и раньше, или другая, идет по сеновалу. Почему вас так много и куда вы все идете?)

Прощение вряд ли действительно, если оно не от сердца, говорит Оуна. Мы должны лишь защитить данные нам Богом души. Найти в сердце силы простить мужчин Молочны, вне зависимости от того, чего от нас потребует Петерс или еще кто, даже если мужчины сами не попросят прощения, даже если до гробовой доски будут твердить, что невиновны.

Значит, ты полагаешь, поддержание состояния души важнее покорности Богу? – уже не так спокойно спрашивает Мариша.

Вообще-то это одно и то же, твердо говорит Оуна. Я думаю, моя душа, моя сущность, моя неосязаемая энергия и есть присутствие во мне Бога, и, умиротворяя душу, я славлю Бога. Если я в состоянии понять, как могли произойти преступления, то могу простить мужчин. И почти могу – на расстоянии, конечно, – жалеть их и любить. Любовь истинна и лучше, чем отмщение.

Мариша снова вскакивает. Оуна – идиотка, неистовствует она. Все, что она говорит, смехотворно, кощунственно, безнравственно.

Усталая Грета поднимает голову, а потом и руки, хотя не так высоко, как раньше. И опять просит Маришу сесть.

Слово берет Агата. Оуна, говорит она, ты права. Ты сказала, что на расстоянии, разумеется, все возможно: прощение, сострадание, любовь. Чего требует от нас меннонитская вера. И поэтому нам в самом деле надо уйти, чтобы отдалиться на то расстояние, о котором говорила Оуна. Наверное, можно говорить о перспективе. Новой перспективе, рациональной, разумной и вместе с тем любящей, смиренной, в согласии с нашей верой, все сразу. Долг велит нам уйти. Нет возражений? Что это можно назвать перспективой и она появится у нас на определенном расстоянии?

Не бороться, а идти вперед, говорит Оуна. Все время идти. Вообще не бороться. Просто идти. Все время идти. Оуна будто впала в транс.

Мариша просит Оуну перестать.

Это ты перестань, Мариша, говорит Саломея.

Все вы перестаньте и сосредоточьтесь, говорит Мейал. С ума посходили? Она тычет в окно, на солнце, которое заходит.

Грета, выпрямив спину, начинает рассказывать еще одну историю о своих лошадях, Рут и Черил.

Кто-то стонет, но она не обращает внимания.

Когда-то, рассказывает Грета, она боялась дороги между Молочной и Хортицей. Дорога узкая, а канавы по обе стороны глубокие. И успокоилась она, только научившись смотреть не себе под нос, а далеко вперед. Раньше, говорит Грета, повозка виляла и страшно кренилась. Рут и Черил слушались ее вожжей, но сами команды были непоследовательные, беспорядочные, лихорадочные, опасные. Уйдя, мы приобретем более широкую перспективу, необходимую, чтобы простить, то есть правильно любить и сохранять мир в согласии с нашей верой. Поэтому наш уход не станет проявлением трусости, бегства, неповиновения или бунтарства. Мы уходим не потому, что нас отлучили или изгнали. Он будет высшим проявлением веры. И веры в неиссякаемое милосердие Божие.

А то, что мы разрушим наши семьи? – спрашивает Мариша. – Заберем детей у отцов?

Наш долг – перед Богом. (Агата)

Именно, перед нашими душами, где явлен Бог. (Оуна)

Оуна, дай мне закончить. (Агата) Наш долг – защищать создания, созданные Им, то есть нас самих и наших детей, а также свидетельствовать о вере. Вера требует от нас полного миролюбия, любви и прощения. Оставаясь, мы рискуем не обрести их. Мы будем воевать с насильниками, так как признали: по крайней мере, некоторые из нас хотят их убить. Наше прощение, если мы останемся, неизбежно будет вынужденным, неискренним. Уйдя, мы скорее достигнем того, чего требует от нас вера: миролюбия, любви и всепрощения. И научим детей. Уйдя, мы научим детей тому, что они должны стремиться к этим ценностям усерднее, чем выполнять требования отцов.

Это не кощунство? – упорствует Мариша.

Остальные молчат.

Ладно, мы уйдем, продолжает Мариша. А с нравственной точки зрения? Нас не в чем упрекнуть? Мы действовали в соответствии с Божьей волей. Но что будет, когда мы проголодаемся? Или испугаемся?

Голод и страх, отвечает Оуна, у нас общие с животными. Может ли страх голода и страх страха быть нашим проводником?

Мариша хмуро смотрит на Оуну. О чем ты говоришь? Конечно, нам нельзя забывать ни о голоде, ни о страхе.

Мейал поднимает руку.

Просто говори, велит Грета. Она бледная, у нее измученный вид.