возможно, мужчины, находящиеся в тюрьме, не виновны в изнасилованиях. Но виновны ли они в том, что не остановили их? В том, что знали о них и ничего не сделали?

Откуда нам знать, в чем они виновны или невиновны? – говорит Мариша.

Но мы же знаем, говорит Оуна. Знаем, что положение дел в Молочне создал мужчина, что изнасилования, даже мысль о них, их планирование, обоснование в головах мужчин стали возможными благодаря положению дел в Молочне. И такое положение дел создали, предопределили мужчины, старейшины и Петерс.

Агата кивает. Да, говорит она, знаем.

(Аутье и Нейтье переглядываются. Мне сдается, им эта мысль внове, но, если она означает движение дальше, меньше разговоров и больше действия, девушки готовы принять ее как факт.)

Однако перед нами все еще стоит вопрос времени, добавляет Агата. У нас его осталось очень мало. Наш уход связан с рядом проблем, которые мы не можем решить в условиях нехватки времени. Мы вынуждены сейчас отложить их и вернуться к ним позже. Мы не можем сейчас быть уверены в виновности или невиновности мужчин, находящихся в тюрьме, возможно, и никогда не сможем, однако их виновность или невиновность не может быть отправной точкой нашего решения, уходить или нет. Мы назвали три причины ухода: любовь, мир и попечение о наших богоданных душах, – и виновность или невиновность мужчин, находящихся в тюрьме, не имеет к ним непосредственного отношения. Тут мы договорились?

Женщины задумываются. Кто-то уверенно кивает (Саломея, Мейал, Аутье), но других, видимо, одолевают мысли, сомнения, вопросы. (Для ясности уточню: все мужчины, находящиеся в тюрьме, известны женщинам и связаны с ними родственными узами.)

Ну что? – спрашивает Агата. – Половина согласна. А остальные? В конце концов, такова демократия.

Такова что? – спрашивает Аутье.

Еще три женщины кивают в знак согласия: да, причины ухода не связаны с виновностью или невиновностью мужчин, находящихся в тюрьме.

Не ответила только Мариша.

Ладно, говорит Саломея, семь из восьми, достаточно, вопрос решен.

Подождите, говорит Мариша, вы же не хотите сказать, что насильники такие же жертвы, как и жертвы насилия? Что мы все, мужчины и женщины, жертвы обстоятельств, сформировавших Молочну?

Агата долго молчит, затем говорит: В каком-то смысле да.

Значит, говорит Мариша, вне зависимости от того, признает их суд виновными или невиновными, они все-таки невиновны?

Да, говорит Оуна, мне так кажется. Петерс сказал, что они – зло, преступники, но это не так. В изнасилованиях виновно стремление к власти Петерса, старейшин и основателей Молочны, поскольку, стремясь к власти, они нуждались в тех, над кем могли бы иметь власть, то есть в нас. И они научили власти мальчиков и мужчин Молочны, а мальчики и мужчины Молочны оказались отличными учениками. В данном отношении.

Но, говорит Мейал, разве не все мы в некоторой степени хотим власти? Она зажигает спичку за спичкой, потому что те гаснут, как только она подносит их к кончику цигарки. Мейал терпелива.

Да, говорит Оуна, по-моему, так. Но до конца я не уверена.

О, так ты и во власть не веришь? – язвит Мариша. – Как в авторитет и любовь?

Я никогда не говорила, что не верю в любовь, отвечает Оуна. Только мне не совсем понятно, что это точно значит. Но что бы ни значило, я говорила, что не верю в безопасность, которую, по твоим словам, несет с собой любовь.

Уж ты-то никогда не будешь в безопасности, говорит Мариша. С этой твоей нарфой…

Верно, говорит Оуна (она вроде бы спокойна, задумчива). Правда, в каком-то смысле нарфа дает свободу.

Агата снова проявляет нетерпение. Оуна, говорит она, любовь – другая тема для другого времени.

А безопасность? – спрашивает Оуна.

Грета перебивает: Разве это не вечная тема?

Что не вечная тема? – спрашивает Агата.

Любовь, отвечает Грета.

Разве может то, о чем вечно говорят и что само по себе вечно, быть непознаваемым, как, по крайней мере, считает Оуна? – спрашивает Мариша.

(Тут мне вспоминается фраза Монтеня, хотя она вроде бы не имеет прямого отношения к делу: «Ни во что не верят так твердо, как в то, что знают меньше всего». Вышитые на ткани и вставленные в рамку, эти слова какое-то время висели в столовой тюрьмы. Не знаю почему.)

Мейал удалось зажечь цигарку. Ну, как раз поэтому тема и вечная, Мариша, говорит она. Ныне и присно и во веки веков. Перед каждым «и» она выдыхает небольшое облачко дыма. Если мы что-то знаем, то перестаем об этом думать, правда ведь?

Просто смешно, говорит Саломея. Знание непостоянно, оно меняется, меняются факты, они становятся не-фактами.

Нейтье и Аутье смеются (может быть, издергались, устали). Затем тут же извиняются.

Нет, серьезно, говорит Саломея. Ты хочешь мне сказать, что перестанешь думать о чем-то, когда решишь, что «знаешь»? Ополоумела?

Мейал опять выдыхает дым и невозмутимо посылает Саломею на хер.

Порядок! – кричит Грета.

Саломея не обращает на нее внимания и начинает речь о том, что вообще не верит в вечность, ничто не вечно. Я даже не верю больше, говорит она, что буду жить вечно. Саломея бравирует, бросает вызов, но женщины не покупаются.

(Примечание для понимания контекста: несколько лет назад из Хортицы дошли слухи, что местный епископ слег, и, прежде чем старейшины успели избрать нового из членов общины, в хортицкую церковь для проповеди прислали замену. Новый епископ прибыл из Северной Америки, его жена не заплетала волосы в косу. Так вот, новый епископ якобы сказал пастве, что не верит в буквальное существование рая и ада. Некоторые члены общины встревожились, забеспокоились и прогнали его из колонии. Но сначала новый епископ их спровоцировал. Он не только сам не верит в существование рая и ада, сказал он, но убежден, что и паства тоже. И попросил прихожан поднять руки: есть ли здесь родители погибшего ребенка, бунтаря, который сбежал из колонии или заявил о своем неверии? Поднялись несколько рук. Следующий вопрос новый епископ обратил к тем, кто поднял руку. Если вы любите своих детей и верите, что они после смерти веки вечные буквально будут гореть в адском пламени, как вы можете спокойно здесь сидеть? Зная, что ваш ребенок скоро будет охвачен вечным огнем, будет кричать от страшной боли и нескончаемых мук, как вы можете, придя домой, кушать приготовленные женой на обед вкусные vreninkje и platz, а затем, накрывшись пуховым одеялом, ложиться в теплую постель для подкрепляющего maddachschlop – послеобеденного сна? Если бы вы действительно верили, разве не сделали бы все возможное, чтобы заставить их