Представьте, добавляет Агата, я прихожу за яйцами, а мои куры велят мне развернуться и покинуть помещение.

Оуна умоляет женщин перестать ее смешить, она боится преждевременных родов.

Они смеются только громче! А оттого, что я в таком гаме продолжаю писать, просто заливаются смехом. Смех Оуны – самый чудесный, самый восхитительный звук в природе, наполнен дыханием и обещанием и единственный издаваемый ею в мир звук, который она не пытается затолкать обратно.

Агата хлопает меня по спине и снова с цоканьем трет глаза, но на сей раз я вижу глаза, наполненные слезами смеха.

Ты, наверно, думаешь, что мы все рехнулись, говорит она.

Нет, уверяю я, и вообще не имеет значения, что я думаю.

Оуна с трудом сдерживает смех. Ты думаешь, спрашивает она, правда не имеет значения, что ты думаешь?

Я краснею. Пусть треснет моя башка.

Оуна продолжает: Как бы ты себя ощущал, если бы в жизни никогда не имело значения, что ты думаешь?

Но я здесь не для того, чтобы думать, отвечаю я, а для того, чтобы вести протокол вашего собрания.

Оуна отмахивается от моих слов. Но если бы всю жизнь, говорит она, ты действительно чувствовал, что твои мысли не имеют значения, как бы ты себя ощущал?

Я улыбаюсь и бормочу, что моя цель – воля Божья.

Оуна улыбается в ответ (!). Но как нам понять Божью волю, если не думать?

Я опять краснею и качаю головой, пытаясь побороть желание разбить ее на части.

Саломея перебивает: Это просто, Оуна, Петерс нам все объяснит!

Женщины снова надрываются от смеха. Я тоже смеюсь. Откладываю ручку.

Смех затихает. Я не знаю, куда смотреть, куда девать руки. Раскладываю блокноты и ручки под прямым углом друг к другу.

Оуна говорит женщинам, что у нее страшно чешется живот и она боится, как бы кожа еще больше не растянулась и не треснула. Женщины снова смеются, а Агата чуть не падает с ведра.

Я перестал писать и на секунду положил ей руку на плечо. Какое облегчение найти занятие хотя бы одной руке, хотя бы на мгновение. Женщины дают Оуне советы: сало, подсолнечное масло, солнце, глина, молитва. Однако Оуне еще кое-что пришло в голову. А что, если арестованные невиновны? – спрашивает она.

Но Лайсл Нойштадтер одного поймала, говорит Нейтье, ведь так?

Так, отвечает Саломея, поймала. Но только одного. Герхарда Шелленберга. И он назвал своих подельников.

А если он соврал? – спрашивает Оуна.

А зачем ему врать? – спрашивает Грета.

Агата урезонивает Грету: Тебе интересно, зачем человек, запросто насилующий спящих детей, еще и врет? Нелогичный вопрос.

Почему же, говорит Саломея, вполне логичный, хотя, возможно, риторический. Те, кого назвал Герхард, на следующее утро поздно вышли на поле, усталые, с темными кругами под глазами.

Это только разговоры, предположения, замечает Оуна. Одно опоздание на работу и темные круги под глазами еще не означают, что человек всю ночь лазил по чужим домам и насиловал женщин.

Но самое важное, говорит Саломея (Мариша вздыхает, словно желая сказать: опять Саломея за свои нотации), уйдем мы из Молочны или нет, не имеет значения. Мы знаем, что нас насиловали мужчины, по крайней мере один, Герхард, вероятно, и другие, а не призраки, не демоны и не Сатана. Мы знаем, что нам не примстилось. И что не Бог наказывает нас за нечистые мысли и дела.

Мариша перебивает: Но у нас все-таки были нечистые мысли, правда ведь?

Женщины кивают: конечно.

Саломея, не обращая на Маришу внимания, продолжает. Мы знаем, что у нас остались синяки, нам занесли заразу, что мы беременны, напуганы, подвинулись головой, а кто-то и умер. Мы знаем, что обязаны защитить своих детей. Знаем, что, если насилия будут продолжаться, наша вера окажется под угрозой, поскольку нас обуяет гнев, кровожадность и жестокосердие. Независимо от того, кто из них виновен!

Хорошо, Саломея, спасибо, сядь, пожалуйста. Агата тянет Саломею за рукав, а потом говорит: Я бы добавила. Мы также решили, что хотим иметь время и пространство, где и когда думать…

Саломея перебивает: А еще мы хотим и нам нужно, чтобы было признано наше право думать независимо.

Или просто думать, говорит Мейал. Точка. Признано или не признано.

Да, говорит Агата, вот вам еще одна причина уйти из Молочны, правда, не связанная напрямую с насилиями и насильниками.

Но косвенно почти наверняка, говорит Оуна.

Саломея, немного успокоившись, добавляет: Короче, еще раз, мы возвращаемся к трем причинам ухода, и все они обоснованы. Мы хотим, чтобы наши дети были в безопасности. Мы хотим сохранить нашу веру. И мы хотим думать.

Будто закладывая новый фундамент, Агата, растопырив пальцы, ставит руки на фанерный стол и спрашивает: Значит, продолжаем?

Но если существует хоть малейшая возможность, что арестованные мужчины невиновны, говорит Мариша, разве мы, будучи членами общины, не должны объединить наши усилия, чтобы они вышли на свободу?

Саломея взрывается. Мы не члены общины!

Остальные женщины в ужасе, и даже солнце прячется за облаком.

Грета, продолжает Саломея, твои любимые Рут и Черил – члены общины?

Нет, отвечает Грета, хотя…

Мы не члены Молочны! – перебивает Саломея. – Мы ее женщины. Вся колония Молочна стоит на фундаменте патриархата (Примечание переводчика: Саломея не использовала слово «патриархат». Я заменил им ругательство Саломеи таинственного происхождения, что в вольном переводе значит «говорить через цветы».), где женщины живут безгласной, безответной, покорной обслугой. Животными. Четырнадцатилетние мальчишки могут нам приказывать, решать наши судьбы, голосовать за наше отлучение от церкви, говорить речи на похоронах наших же детей (а мы должны молчать), толковать нам Библию, руководить нашей молитвой, наказывать нас! Мы не члены общины, Мариша, мы предмет потребления. (Еще одно примечание переводчика касательно слов «предмет потребления»: ситуация, аналогичная указанной выше.)

Саломея продолжает: А когда мужчины вымотают нас так, что в тридцать мы выглядим на шестьдесят, а матки буквально выпадают из тел на безукоризненно чистый кухонный пол, с нами покончено и они обращают взоры на наших дочерей. И если бы они могли продать всех нас потом на рынке, то так и сделали бы.

Агата и Грета переглядываются. Грета закрывает глаза, прижав одну руку к щеке; подагрические суставы пальцев выпирают, как кольца у какого-нибудь Тюдора.

Мариша, однако, ставит правильный вопрос, говорит Агата. Разве мы, даже как женщины Молочны, не должны действовать сообща, пытаясь освободить наших мужчин, которым предъявлено ложное обвинение, если оно ложное?

Саломея рычит.

Немедленно вмешивается Оуна. Тут встает еще один вопрос, говорит она. Вполне