– Вы недавно в городе, да? – спрашивает Грэйси.

– Да. – Мона уже знает, что услышит дальше.

– Не примите за обиду, но я о вас уже слышала. Это вы…

– Леди на похоронах, – подсказывает Мона. – Я. Как быстро расходятся слухи.

– Ну, им здесь недалеко идти. Можно спросить, зачем вы нас посетили? У нас здесь мало приезжих.

– Ну, я бы не назвала это «посещением».

Мона в очередной раз объясняет насчет дома. Надо бы ввести это объяснение в процедуру знакомства.

– Ох, – восклицает Грэйси. – Как грустно с вашим отцом.

– На самом деле, – отвечает Мона, – для меня не грустно.

Грэйси ловко меняет тему.

– Так ваш отец здесь жил?

– Нет, мать. Давным-давно. Не думаю, что она местная уроженка, но я бы сказала, этот город стал ей родным. Не знаю. Вы случайно не знаете чего-нибудь об Альваресах? Наверное, нет, вы ведь так молоды.

Грэйси качает головой, но тут Моне приходит новая мысль.

– Скажите… вы не в курсе, где здесь архив? Я бы попробовала узнать о ней там.

– Я знаю, где он был, – отвечает Грэйси, – только он сгорел еще до моего рождения. В ту бурю в него тоже ударила молния. Отстроить так и не собрались. Теперь там просто пустырь рядом с заправкой.

– Я уже слышала про ту грозу, – говорит Мона. – Как видно, это было настоящее бедствие.

– Для нас, пожалуй. В конце квартала, на краю городского парка, есть памятник погибшим, – объясняет Грейс. – Разбитое молнией дерево. Половина цела до сих пор. Его покрыли лаком, чтобы не гнило.

– Я хотела бы посмотреть.

– Это в ту сторону. – Грэйси указывает в окно.

Взглянув туда, Мона обнаруживает, что за ней наблюдают: в угловой кабинке сидит человек в серо-голубом костюме и панаме. Он немного напоминает коренного американца: угловатые жесткие черты лица, прямые черные волосы. Перед ним горячий ужин, но мужчина сидит, засунув руки в карманы пиджака, и не шевелится. Непохоже, чтобы его обеспокоило внимание Моны: темные до черноты глаза спокойно встречают ее взгляд.

– Вот оно как, – бормочет Мона. Поблагодарив Грэйси, она принимается за еду, хотя голод заметно ослабел.

Закончив, Мона расплачивается и покидает заведение, на ходу обернувшись в ту сторону. Коренной американец исчез, хотя тарелка на месте и еда не тронута, только пар от нее больше не идет. На улице Мона смотрит в обе стороны, но его не видно.

Мона снова пересчитывает автомобили. Все стоят по-прежнему. Она гадает, наблюдатель ли вызывал в ней чувство тревоги или что другое.

Она проходит по улице до парка с огромным белым геодезическим шаром. Мемориал Мона находит перед зданием суда. Это высокий выщербленный зубец темного поблескивающего ствола, криво торчащий из пышной зеленой травы футов на тридцать в высоту. Мона видит темный мазок, изогнувшийся от вершины по старой коре. Все это напоминает произведение современного искусства.

Подойдя, она читает табличку внизу.

Моне не нравится мысль превратить дерево в памятник. Оно будит не самые приятные воспоминания. Неужели им не хотелось чего-нибудь более воодушевляющего, дающего надежду? И…

Она замирает. Задумывается. Перечитывает надпись.

Семнадцатое июля. Тысяча девятьсот восемьдесят третьего… дата ей знакома. Конечно, знакома. Как она могла забыть.

– Господи, – вслух выговаривает она. – О господи. В тот день умерла мама.

Каждый вечер часов около девяти Джозефа Грэдлинга донимает зуд, и этот вечер – не исключение. Естественно, шестнадцатилетний Джозеф вроде как в курсе, что такой зуд – обычное проклятие его возрастной группы; чуть не каждый мальчишка в Винке им так или иначе страдает, хотя проявляется он в разное время, и справляются с ним каждый по-своему. К примеру, он слыхал о болановском «Придорожном» за окраиной города: туда выбираются промотать деньги самые предприимчивые из парней, и описывают они происходящее по-разному: кто как блаженство, кто как мерзость. Для менее дерзких кое-где в городе продаются сомнительные журнальчики, которые среди городских школьников ценятся не меньше сигарет в тюрьме. Их поглощают с восторженным недоверием крестьян Старого Света, читающих о чужеземных странах.

Но Джозеф уверен, что его способ – лучший в городе: Грэйси Зуэла, которая неизвестно почему питает к нему добрые чувства или даже симпатию. Это обстоятельство дошло до него далеко не сразу, он долго не мог поверить. Но однажды он с дрожащими руками и сердечным трепетом, запинаясь, открыл ей свои чувства (неловко вышло, что он все повторял, какая она «милая», потому что «такая милая») и до сих пор не понимает, как это вышло, что она улыбнулась, привстала на цыпочки и шепнула ему на ухо время и место.

В первый раз они встретились в лесу у нее за домом. С тех пор были еще свидания. И с каждым разом Джозеф обнаруживал, что на Грэйси у него зуд посильнее того, что впервые заставил искать облегчения. В их ночных свиданиях есть что-то чудесно мимолетное, заставляющее его возвращаться снова и снова. Что это, он точно не знает. Но, хоть против зуда и нашлось средство, он теперь донимает больше прежнего, только Джозеф совершенно не против.

В этот вечер Джозеф ждет на обычном месте в лесу, оберегая купленную на заправке бутылку шампанского и жутко мощную эрекцию. Он прихватил две бутылки, одну с клубничным вкусом, как ей нравится, а со своей уже на треть управился и потому находится в некоторой растерянности. Ему странно, как волнуются деревья – будто стадо оленей, учуявшее волка. И луна его озадачивает. Розоватый оттенок сегодня ярче обычного.

В такие минуты Джозеф гонит из головы мысль, отчего у него не нашлось соперников в борьбе за привязанность Грэйси Зуэлы: ее дом стоит на самом краю одной из зон «Хода нет», как обозначили их родители Джозефа. В этих местах и днем никто не показывается. Зона охватила лес на северо-западном краю города, у самой столовой горы, и, по слухам, она из худших, хотя всех зон никто не знает, а если знают, так не говорят. Да и кто стал бы их искать? О таком и помыслить невозможно.

Но Джозеф знает, что у родителей Грэйси есть уговор, так что здесь вполне безопасно. Пусть другие боятся, а ему известно, что можно войти спокойно. По крайней мере без особого беспокойства. Никто не свободен от тревоги, выходя ночью за пределы Винка. Всем известно, что лучше бы остаться дома. Но Джозеф смотрит на часы и делает еще глоток шампанского.

Наконец за спиной слышатся тихие шаги.

– Пришел, – произносит негромкий голос.

Обернувшись, он видит Грэйси. Она всегда ступает тихо, но в последнее время все тише и тише. Днем, соображает Джозеф, он бы вовсе не услышал ее шагов.