За оградой два гранитных надгробия рядом: под черным — Анатолий, под серым — его отец с матерью. Богдан сложил цветы к памятникам. Майя внимательно оглядела газон. Хорошо подстригли, не зря она деньги платит. Хотя… у Толиного камня выросли два кустика сныти. Майя опустилась на колени, не жалея свое черное с бирюзовым, во Флоренции купленное платье, вынула из сумки мотыжку длиной в две ладони и безжалостно подрубила сныть под корень. Богдан проворчал: «Зачем ты сама? Сказала бы мне», но помогать не стал. Да боже ты мой, приехал с ней — и на том спасибо.

— Что-то вспомнилось. Я ведь только лет в шестнадцать поверил, что отец действительно здесь лежит.

— В каком смысле? — подняла голову от травы Майя.

— Ну, его же в закрытом гробу хоронили. Я думал: может, он, а может, не он? Думал: отец мог уехать куда-нибудь. Скрыться.

— От нас с тобой уехать? Чушь!

Богдан пожал плечами.

Майя тяжело поднялась с колен, беззвучно охнула, оперлась о сына. Затем села на скамейку.

— А я вспомнила, как ты в день похорон, вечером, стал «Семнадцать мгновений весны» смотреть.

— О-о! — закатил глаза Богдан.

— Знаешь, как мне горько было?

— Знаю! Ты мне сказала. А потом еще раз сказала. Мам, его же первый раз показывали, вся страна прилипла к ящику, улицы с семи до восьми были пустые. А я был тринадцатилетний остолоп! Ну, ударь меня, только не попрекай больше!

Майя качнула головой.

— Я про что, если ты не верил, что отец погиб, — тогда мне понятно.

Вот оно что — не верил. А она тогда заглядывала Дане в беспокойные, убегающие глаза, спрашивала: как ты можешь? Оказывается, он не верил.

— Отец — он был страшно зол, что его перестали выпускать за границу, — говорил Богдан, похлопывая ботинком по траве. — Ваши бесконечные разговоры на кухне — вы думали, я сплю? Я все слышал. Я представлял, что он добрался до Батуми и ночью переплыл границу с Турцией. Кстати, были такие случаи. А отец плавал, как касатка.

— Чушь! Из Батуми в Турцию?

— А что? Отец Москва-реку переплыл со связанными руками и ногами! На спор, помнишь, он рассказывал?

— Переплыл, когда был студентом. Ах ты мой балбес. — Майя обняла сына, прижалась головой к его замшевому боку. — Какой ты был балбес! Только мальчишка может верить, что его сорокапятилетний отец — с животиком, с сединой — одной левой проплывет двадцать километров. Только мальчишка видит в своем отце полубога.

— Пфф! Не мой случай. Поехали, а?

После кладбища они, как договаривались, отправились к Майе. В квартире было прохладно: Майя нарочно оставила окна открытыми, чтобы ветер выдул даже намек на запах лекарств и болезни. Сын обошел комнаты, осматриваясь, остановился посреди яично-желтой гостиной, ковырнул ногой марокканский ковер в рыжих ромбах. Добрался-таки до матери на третий день. А раз добрался, то ясно: собрался в Москву. Кладбище (в качестве одолжения маме), затем обед с ней — и педаль в пол. Как жаль…

— Жаль, что нельзя привязать мужчину к своей юбке, — еле слышно сказала Майя.

— Послушай, а где абажур? — недовольно спросил Богдан, задрав голову к люстре с тремя хрустальными тюльпанами.

— Какой абажур?

— Ну, естественно, тот, который всегда здесь висел! — нетерпеливо объяснил сын. — Мандариновый, с бахромой. Тот, который сначала был у деда Альберта на даче, а потом к нам переехал.

— Ох, господи… У всего есть свой срок.

— Выбросила?! — обиделся Богдан. — Мой любимый абажур? Мой абажур?

Майя махнула рукой с досадой. Она уже не помнила, куда отправила абажур — к друзьям или на помойку. И вообще, претензии сына, не навещавшего этот дом десять лет, просто смешны!

Богдан взял с полки фаянсовую голову мавра, увенчанную гирляндой лимонов, — Майя купила ее на Сицилии. Кончик его прямого носа коснулся черного носа мавра.

— Вот так, Чернушка, — сказал Богдан. — У всего свой срок, говорят. Лучшие воспоминания детства у меня с этим абажуром. В одном круге света все вместе, смех, разговоры… Финита! Истек срок воспоминаний! На свалку мое детство… И обои ты поменяла. Шторы другие, диван другой. Картины…

— Славная пастель, правда? — Майя указала на пышную, в духе Ботеро, персиковую женщину со скрытым шляпой лицом, сидящую на морском пляже. — Она из Барселоны. Этот рисунок из Праги, на Карловом мосту сидел художник.

— А это убожество? — Богдан указал на косой акварельный натюрморт с ученически выписанными розанами.

— Это я месяц назад нашла в коробке. Степа нарисовал лет в двенадцать.

Богдан притворно застонал.

— Боже ж мой! Да, линия наша идет на понижение. Помнится, мне отец талдычил: «Я в двенадцать лет стал шахматным чемпионом Москвы среди юношества! — Он заговорил высоким, комично негодующим голосом. — А ты в двенадцать лет — чемпион двора по валянию дурака!» Хо-хо! Что бы он сказал про Степу — ой-ей!

Майя поджала губы, но сказала только:

— Помоги мне на стол накрыть.

Блюдо с маленькими пирожками, ее фирменными, — одни с гречкой и солеными груздями, другие с телятиной. В хрустальной селедочнице вытянулась серебряная толстая сельдь, уложеная на кольца замаринованого лука. Крупные черные маслины в голубой миске — Майя запомнила по пятилетней давности визиту в Москву, что Даня маслины любит.

— Богиня! Кудесница! — Сын схватил по пирогу в руку и стал кусать по очереди. — Обожаю пироги, обожаю тебя! А вон в той кастрюле на плите, там, дай угадаю, там — да? Он?

Через пять минут по тарелкам был торжественно разлит огненный борщ и украшен снежком сметаны, да россыпью укропа, да снабжен справно нарезанным, душистым бородинским хлебом.

— Ты знаешь, что Анатолий выиграл первенство в двенадцать лет. А знаешь ли ты, что его отца посадили в этот же год?

— Деда Альберта? — сощурился Богдан.

— Да. Он тогда работал в тресте, заготавливавшем лес.

Майя попробовала борщ и отложила тяжелую серебряную ложку. Борщ-то был отличный, другого она не делала, но аппетит к ней опять не явился.

— В тридцать седьмом году взяли все начальство этого треста, — продолжила она. — Вдруг они стали шпионы. Вдруг доперли, что раз экспортом занимаются, то — связь с заграницей, шпионы. А потом стали хватать тех, кто пониже. Ему повезло, что он не в Москве, под Кинешмой был.

— Я вообще не знал, что дед сидел, — перебил Богдан.

— Я говорю, повезло, что его взяли под Кинешмой. Он там лес выбраковывал. В каком-то райцентре сидел в тюрьме. Просидел полгода, его дело еще не раскрутили — там не Лубянка, не спешили. А потом сняли Ежова, поставили Берию. Объявили, что прежде была «ежовщина», стали чистить тех, кто под Ежовым, стали пересматривать дела — некоторых выпустили. В том числе Альберта.