Соловей-старший отнял трубку от уха и скорчил такую гримасу, словно раскусил горький перец. Он пошел в глубь комнаты, а любопытная Юлька потянулась за ним, скользнула в окно. Богдан Анатольевич вдруг воздел руки, качнул бедрами и двинулся в танце.

— Ча-ча-ча, — мурлыкал он себе под нос. — На краю пропасти… по имени «банкротство»… Танцую чача-ча!

Темнота, взмах крыла, мельтешение — и Юля вернулась в свое бренное тело, на стул, в залитый искусственным светом музейный подвал. Тело затекло без движения, по ногам бежали неприятные мурашки.

— Я не ослышалась? — задала в воздух вопрос Юля. — Он действительно сказал: «банкротство»?

Бывают детки такие прехорошенькие, что ими умиляются и свои, и посторонние, и даже участковые педиатры. И бывают дети такой наружности, про которых родная мать говорит: «Ничего, лишь бы здоровым рос». Мальчик из второй категории сидел за столом, усыпанным всякими развивающими пособиями, книжками, загадками, задачками, и с тоской смотрел на деревянную досочку с фигурными дырками.

— Ну, куда ты вставишь слоника? — ласково спросила его тетушка, сидевшая рядом.

Дырки были прорезаны так, чтобы сделать ответ очевидным: слона на место лягушки никак не впихнешь. Но мальчик уставился на доску абсолютно стеклянным взглядом. Тетушка подождала ответа минуту, другую, погладила воротник своей вручную вязанной кофты, из-под которого, как два клубка шерсти, выступала круглая грудь. Она повторила вопрос, подождала еще. Мама этого ушастого мальчишки давно бы уже прикрикнула на него, но у тетушки в вязаной кофте запасы терпения были поистине адской глубины. Мягко понукая, тетушка дождалась ответа: «Не знаю». Она убрала досочку, выложила перед мальчиком лист с картинкой-загадкой. Предполагалось, что загадка вполне по силам трехлетке, не то что этому шестилетнему. Но мальчишка молчал, как партизан. Его скучное утиное лицо не показывало ни единого движения мысли. Тетушка заправила короткие черные волосы за уши, в которые были вдеты вязаные серьги-малинки, и принялась ждать ответа. Через пять минут она вытянула из партизана очередное: «Не зна-аю». Она испробовала еще несколько заданий, все — с нулевым результатом.

— Ну и ладно, — невозмутимо сказала тетушка. — Просто у тебя сегодня нет настроения заниматься, да?

Ушастый кивнул.

— Тогда и не будем! Музыку послушаем.

Она вытянула своего подопечного из-за учебного стола, усадила на диван, включила проигрыватель и уселась рядом. Через секунду зазвучали быстрые, залихватские переборы.

— Это что? — прогудел мальчик.

— Как, ты не знаешь? «Светит месяц, светит ясный». Играет «Золотой палец России». Изумительно! — Тетушка начала постукивать в такт туфлей по полу.

— «Золотой палец»?

— Это значит, лучший балалаечник. Ах! Ах, прелесть! — Тетушка задвигала плечами, закачала головой, затем вынула что-то из кармана, зажала в горсти и стала трясти в ритме балалайки.

— Это что? — прогудел ушастый и потянулся к ее руке.

— Подожди ты. — Тетушка дотрясла до конца музыки и только потом отдала мальчику тряпичный мешочек.

Он вытряхнул на диван его содержимое — разноцветные пуговицы. «Золотой палец» завел новую песню, тетушка снова стала притопывать в такт, а ушастый сидел и двигал пальцем большие и малые пуговки.

— Между прочим, тут одна лишняя, — невзначай сказала тетушка.

— Мм…

— Ни за что не угадаешь какая!

Ушастый скорчил рожу и посмотрел на тетушку свысока.

— Вот она! — Он выхватил из набора единственную квадратную пуговицу, красную, как кирпич, а затем для верности сдвинул в сторону прочие — круглые, ромбы, треугольники и не пойми что.

— Потрясающе! — ахнула тетушка. — Слушай, но какой ты умница! Как быстро ты догадался! Да ты умнейший парень!

Ушастый зарумянился, потупил глаза и, еле открывая рот, сказал:

— А они говорят, я дурак…

— Ха! Они ничего, абсолютно ничего не понимают!

В дверь позвонили.

— Ты умница! — веско повторила тетушка и попросила: — Подожди меня минутку.

За дверью стоял Степа Соловей с кареглазым сыном на руках.

— Мы не рано? Нет? Яся, пожми руку Инге Викторовне. — Голос Степы заполнил весь длинный полутемный коридор.

— У-у, какие круглые щеки!.. А у меня такое занятие! — прошептала хозяйка, сияя глазами. — Наконец подобрала ключик к одному упорному парню. Ура, Яся! — Она пощекотала бочок младенца. Инга Викторовна на секунду зацепилась взглядом о Степину подживающую губу, но ничего не спросила. — Я задержусь ненадолго. Посидите на кухне?

Кухня эта была кухней коммунальной квартиры, о чем посторонний мог догадаться если не по общему налету запустения (который возникает даже в самых тесных и набитых помещениях, оставленных без крепкой руки), то по наличию трех холодильников.

Степа спустил Ясю с рук на пол, сам присел на табуретку у млечно-белого, покоробившегося обеденного стола. Для него эта кухня, пусть она многим показалась бы неприглядной, и вся эта квартира, но особенно — комната Инги Викторовны, — все это было окрашено теплым чувством, окружающее преображавшим. Стены, до половины выкрашенные, а выше побеленные, гудели небесным голубым цветом, а тень от верхней лампы была как аэроплан — совсем как триста лет назад. По-прежнему, стоило отвернуться, стол превращался в корабль, плывущий то к айсбергам, то к туманным водоворотам. Дырчатую короткую занавеску на окне раскачивал ветер, пришедший из сказочных далей.

Пока Степа, подперев щеку кулаком, размякшим ностальгическим взглядом смотрел на голые стены, Яся под столом подозрительно затих. Что-то звякнуло внизу.

— Яся? — опустил голову Степан. — Яся!

Под столом стояла батарея пустых стеклянных банок, одну из которых Яся повалил на пол. За банками валялся веник с налипшей на него паутиной и пылью, к нему-то и тянулся любознательный младенец и уже схватил и потащил ко рту, но — был выдернут из-под стола и возмущенно заревел.

— Играть можно, есть нельзя! — заявил отец.

Яся извивался у него на руках и всячески выражал свое несогласие.

— А пойдем на куст посмотрим. Угу. Вон на подоконнике какой куст растет. Яся, не рви цветочек. Пожалуйста, не рви! Не рви второй хотя бы, у тебя уже есть один!

— Эт вы што, мой бальзамин рветя? — прошамкала старуха, вступившая на кухню.

Степа поздоровался с соседкой Инги, которую знал лет двадцать, и уже двадцать лет назад она была старухой. Бочком, заслоняя сына, нарвавшего с чужого куста и цветов, и листьев, он отошел от окна и выдрал у него из рук трофеи, после чего развернулся к Клавдии Ивановне.

— От какой сынок-то у тебя стал, — говорила старуха, держась за стену, — большо-ой. На кого ты похож, лобастый? На мать, иль отца, иль на заезжего молодца? Сколько ему? Девять месяцев? Сейчас будет как гриб. Будет вас удивлять. Супчика не хочешь ли? Вчера я суп из куриных шей сварила. На рынке в углу продают, шеи, пупочки — недорого, а все теперь дураки стали, важные, никто не умеет курицу есть. А я помню, у мамки выпросишь шею — ой, слаще не было…