его волосы на затылке – даже на вид мягкие, но сильные завитки, с ранней сединой, щекочущие шею. Крупный в кости, ссутулившийся, с этими неухоженными отросшими кудрями, он вдруг выступает для нее из террикона или из тени. На него падает луч. Опуская глаза, Лидия удивленно вздыхает, и Марк Феликс стекает с ее расслабленного языка.

Теряя ненужное, женщина беспокоится, суетится, но мокрый снег уже влечет их с Фридрихом по течению, некрупные хлопья его лепят их общение, их оживленные лица. Неожиданный снег в этот день, когда они нашли первую фиалку.

Вернее, он нашел цветок, а она птичье перо, и зачем-то несла его, с серым от грязи опахалом, все время в руке и смотрела сквозь перо в серый воздух. Тревожно. О нет, ей сейчас не так, как рядом с Марком Феликсом. Кусать пальцы, заламывать руки теперь не нужно. Это просто снег. Это просто небо. Или снег и небо здесь ни при чем? Будь у Лидии фанфара, она бы приветствовала ею себя, новую, тихую. Здесь нужен мажор, яркий и сильный звук, но робость (трусость?) сильнее его. Будь у них с Фридрихом шест, они бы вырастили на его остром конце фиалку и торжественно внесли ее в Транспортный цех. Пусть наконец запели бы проселочные весенние дороги этого грустного поселка и глаза пространства встретились с людскими.

Она пытается прийти в себя, дать себе опомниться. Раньше она виделась с Фридрихом от силы раз в месяц и всегда мимоходом, а теперь будет тревожиться о нем. И как теперь узнавать о нем, где его искать, бежать к нему днем в поле к стаду, идти поздним вечером или ночью к домишку Ерканата? Нет! Нет! Если он сам не появится, она, робкая, и не посмотрит в сторону поля или сиреневого сада, ничего о нем не узнает. А сам он не решится – слишком зажат, искалечен жизнью, да и где-то в Поволжье у него осталась русская жена, она из другого вещества и говорит на другом языке, и делить с ним страдания не стала, но как с ней не считаться.

Лидия громко дышит. Шерстяные нити и длинные ленты на масленичных ветках, что я хочу взамен? Дайте, дайте мне знать, здоров ли он, есть ли у него еда, спалось ли ему! А вот и крест из пепла на моем лбу, вот мох, цветы и листья на мне; смотрите, как пуст, пуст мой выстиранный кошелек, я повесила его сушиться на штакетник.

Обескураженная, Лидия дрожит, Фридрих молча что-то говорит ей, наклоняясь со своего высокого роста, а ей так хочется взять его под руку. Но она не осмеливается. И он, постоянно помня о своем пустом рукаве, тоже. Его глаза текут к ней вниз, и все лицо лучится и струится к ней, губы его постоянно трогает улыбка и поддерживает ее. Они смотрят друг на друга виновато. И свет, плашмя лежащий на его лице и так просящийся к ней, и эти цыганские, но мягкие седеющие кудри, и губы, губы, волевые, сжатые – возможно, ему было бы безопасно в ее сердце, в полом сердце, в трехстах граммах пульсирующих мышц. На мощном, мясном, кряжистом дереве ликования, за которое Фридрих при желании схватится одной рукой, к которому прижмется взглядом.

Караганда стыдливо прячет черную наготу под временный снег, как Лидия прячет руки в рукава, подальше от искушения. Серебристый, нежный висок Фридриха ласкает ее зрачки. А снег бесчинствует, молится, кричит от своей бессмысленной щедрости.

Лидию уже немного мутит от страха. При случайно словленном ее взгляде мужчина смущается, смотрит на нее, словно подмигивая; ищет в ней союзника, но говорит взглядом – что же нам делать? Она молчит. Он продолжает – не сердись, если я все оставлю как есть. Она молчит. Он не унимается – хочешь, сделай шаг навстречу, но я тебя очень боюсь. И сам делает к ней несколько шагов. Зимой попасть из Транспортного цеха в Пришахтинск можно минут за двадцать пять, коротким путем только по тропинке из натоптанного снега, кругом сугробы, а сейчас на месте этого наста – глубокие лужи и грязь. Фридрих и Лидия глазами помогают друг другу, ищут, куда другому поставить ногу, боясь прикоснуться рукой или словом.

Она идет, глотая непосильный надуманный груз – ей теперь жить где-то, ничего не зная о любимом, да и не имея права это узнать. Он идет рядом, и на плечах его огромный, вялый, красный вырванный язык, Бог знает, откуда он взялся и так безвольно и несуразно лежит, кривя мужские плечи, лишившись арки неба, сужающейся глотки и чеканок губ. Стебель языка надломлен, а корни его давно не знали влаги. Снег померк и стал похож на пепел, цвета птичьего пера в руке Лидии, раскрытых глаз Марка Феликса, обрушившегося на Караганду неба.

И вдруг он сам спасает ситуацию – а научи меня, Лида, языку поволжских немцев? Марийка учит, но она еще малышка. Я буду приходить к тебе на уроки.

* * *

1998. 2001.

Шар чувства зреет один на двоих.

Йоханна узнает в сырой, стекающей скульптуре себя.

Восходит мяч луны. Рыба и меч в рукопашной схватке, близнецы идут друга на друга. Лишь шар чувства зреет один на двоих.

Германия не пускает в себя Йоханну. Девушке кажется, что говорящие на немецком языке стучат ей по макушке барабанными палочками. Она все понимает и сама говорит, но ей мнится, что ее немецкий похож на создание Франкенштейна, он слеплен из случайно оживших слов – песенок, сказок и прибауток