– Marijka! Marijka, mei klejnes Matje, mei liew Techterje!65 – вдруг истошно кричит незнакомая женщина, только что подбежавшая к костру с годовалым ребенком на руках. С ее плеч падает тощая котомка.

Марийка резко реагирует на ее голос, начинает неистово кружиться на месте, в поисках желанной кричащей, и находит ее глазами.

– Mudr! Mei Mitterje!66

Девочка бросается к женщине, обнимая ее, целуя ее руки и пяточки брата. Та кладет ребенка в траву и поднимает на руки легонькую восьмилетнюю дочь.

– Mitterje, pist tu ans Lewe? – покрывает ее лицо поцелуями Марийка, не веря своим глазам. – Wuh pist tu soh lang, mei Mitterje? Ich hawe dich soh vermisst67.

Девочка плачет навзрыд.

– Ich pin hiere, ich pin schon hiere, Kindje, ich wich von unsre Zuhch, ich fihlt mich unwohl, un dann oh wie schweer war es, dich zuh finne un hiere zuh komme68.

Ребенок на траве заливается в плаче.

– Tes is dei Bruhder, Marijka. Der hehst Rudi69, – наклоняется за сыном Эльза.

Марийка радостно улыбается, но вдруг забота корежит черты ее детского лица:

– Mitterje, Mitterje! Un wo sin Vadr, Robert, Andreas? Sin se ans Lewe?70

– Ich wejs noch nix iwer se, – тихо вздыхает Эльза. – Awer were mir mit Hoffnung lewe; mir hawe uns getrowe – mir finne ouch se71.

Люди вокруг громко обсуждают удивительную встречу, кто-то молится, кто-то плачет, радуясь за Марийку и ее мать, кто-то тычет пальцем в Лидию. Несколько женщин по очереди передают друг другу замолчавшего на минуты от удивления Руди.

На губах Лидии блуждает улыбка радости, а глаза полны одиночества.

1943. 1998.

Он стонет, будто Йоханна расчесывает рану его рта.

Не Йоханна, а Германия держит Юлиана в зубах.

Очередь доходит до Нуршат. Застенчивая и улыбчивая, казашка берет на руки Руди у своей соседки, отводит Эльзу в сторонку и горячо шепчет:

– Я могу забрать тебя и твоих детей к себе, хочешь? Семья у меня небольшая, трое маленьких детишек и муж на фронте. А дом рук требует. Если Лидия отпустит Марийку…

Вроде судьба решилась и будет кров, но Эльза напугана. Она всем, всем напугана – и жарким, будто заговорщицким шепотом незнакомой женщины, и возможным намерением Лидии.

– Но как же она не отпустит мою дочь к живой-то матери? – руки Эльзы сомкнуты на груди крест-накрест, голос тихий и сиплый, но русские слова вдруг нашлись сразу.

– Не знаю. Ваши немки, те, что говорят по-русски, возмущались – Лидия удочерила Марийку.

С желтыми пятнами в глазах Эльза подходит к Лидии и смотрит на нее лобовым взглядом. Две матери Марийки как две голубки с кровавыми глазами. На рубашке Эльзы раньше были кокетливые сборки у шеи, а теперь на их месте грязные клочья бахромы; остриженные волосы седые у висков.

– Marijka is mei Tochter, vorsuhch nohr nochemal zuh se komme, vorsuhch s nohr!72

Лидия молчит, но даже ее недоброжелательные соседки, сгрудившись вокруг, теперь начинают осуждать Эльзу.

– Уймись, женщина, Лидия кормила твою девочку, приютила ее у себя. Найди в себе благодарность.

Но на Эльзе нет лица, и сама Марийка с ужасом смотрит на ее гримасы. Нуршат, держа под мышкой кричащего Руди, другой рукой ласково поглаживает Эльзу за локоть, уводя ее от беды, держись, держись, милая, мы твоя новая семья. «Какая она красивая, эта казашка», – на секунду отвлекается от ярости Эльза, откликаясь на движение ее рук. Кивком головы Нуршат показывает Марийке идти вслед за ними.

Ошеломленная этим быстрым глухим событием, Лидия вдруг дико вскрикивает, усилием воли удерживается на ногах. Она похожа на тень. Хмурый, Фридрих осуждающе смотрит на Лидию, ее бледное лицо, опущенные глаза. Он не делает к ней ни шага. К ней вообще никто не подходит, женщины, как говорливые птички, разлетаются по домам. Только Марк Феликс хочет помочь женщине, поддержать ее, но Фридрих хватает его у запястья железной хваткой своей единственной руки. В небе застыла шарообразная луна, костер догорел. Единственный летний праздник сгорел дотла.

…Мяч луны перекатывается по животу Йоханны, он одновременно принадлежит ей и Юлиану. Ей больно и сладко. Белые волосы Юлиана на ее лице, она лежит на его руках, в крепком его конверте. Он стонет, будто Йоханна расчесывает рану его рта. Ее горечь стала вином, мир растет от его дыхания.

Соскользнувший резец скульптора реальнее натуры, раз этот мальчик вновь обнимает ее, продавливая своим телом в провал без глубины. Обжиг, обжиг ждет Йоханну! Тишайшая, она плачет, а гончар уже ест мак из красного лона. Юлиан полон восторга, он громко дышит, внутри него мост, на который взошли всадники, или колокол; влажная кожа мужчины вибрирует. С золотого купола колокола стекает пот, на серебряный язык привязан груз.

Йоханна мысленно молится, ее губы сохнут от внутреннего жара, пока пальцы Юлиана ищут сладкий красный цвет. «О чем ты поешь?» – кричат его мышцы. «О твоей макушке», –