из запахов пота, чеснока и алкогольного перегара смрад, что источала толпа горожанок. Задрав голову, рассматривал раны на лице Лукории (с такого расстояния бросать в неё «регенерацию» посчитал напрасным расточительством для своих запасов энергии), слушал пункты приговора.

Отметил момент, когда ко мне подошла Веселеида. Она молча остановилась позади меня, замерла. Уверен, что она, в отличие от меня, не глазела на заговорщицу — следила за действиями окружавших нас женщин, исполняла функции моей телохранительницы.

Картавая замолчала, свернула в трубочку бумаги с текстом приговора. Гордо раздувая щёки от осознания собственной значимости, обвела надменным взглядом вновь загалдевшую толпу. Повернулась к заговорщице, обронила несколько слов — их мне помешали разобрать улюлюкавшие вокруг меня женщины. Штос-офицерша Лукория кивнула.

Повинуясь жесту палача, за спину Луке шагнули стражницы. Копья и щиты они заблаговременно сложили на деревянный настил. Схватили Лукорию за плечи, подвели к плахе. Штос-офицерша не оказывала сопротивления, лишь шевелила разбитыми губами — то ли молилась, то ли о чём-то рассказывала. Я едва сдержал желание скастовать «массовый паралич», чтобы заставить горожанок умолкнуть.

Помню, что говорил в Аквинии, когда меня заставляли вот также шагать к пропитанной старой чужой кровью плахе. Удивлялся тогда: почему для казни своего бывшего короля аквинийцы не подыскали новенькую колоду. Уж с древесиной-то в королевстве проблем не было. Не иначе как пытались меня таким способом унизить. Негодяи. Вон, даже для Луки приготовили чистый чурбак — на таком и умирать не зазорно.

Ко мне повернулась рыжеволосая, улыбнулась, словно опознала во мне свою подругу.

— Смотри на эту сучку, — сказала она. — Как посинела-то от страха! Строила из себя, не пойми что! А теперь похожа на ту синюшную куру! Варха локти сгрызёт — будет жалеть, что не посмотрела на такое! Точно тебе говорю!

Оскалилась в улыбке, показав мне жёлтые, но на удивление здоровые зубы.

Я подумал о том, что в этом мире гнилых зубов пока ни у кого и не видел. Забавное открытие. Либо дело в том, что местные женщины — потенциальные маги; либо в особенностях пищи. Нужно будет разобраться в этой отличительно черте мира. Потом. Если вспомню о ней.

— Смотри, смотри, — сказал я женщине, — пропустишь всё самое интересное.

Стражницы надавили Лукории на плечи, поставили заговорщицу на колени. Та почти не оказывала им сопротивления — лишь сверкала глазами и плевалась перемешанными с кровавыми брызгами ругательствами. Лука либо смирилась со своей участью, либо хотела умереть «достойно».

Выражение «с гордо поднятой головой» для её случая не подходило. Когда палач после казни брал отрубленную голову за волосы и показывал толпе, голова казнённого «гордой» не казалась — знаю, видел такое не раз. Как-то и сам смотрел на площадь, покачиваясь в вытянутой под углом вверх руке.

Картавая вновь разродилась пафосной речью. Произносила её без особого выражения, не задумываясь — явно давно уже заучила наизусть и выдавала текст перед зрительницами не впервые. Завершила речь словами «да свершится правосудие».

Толпа вокруг меня в радостном предвкушении затаила дыхание.

Палач сняла чехол с топора, любовно провела пальцем по лезвию, словно счищала с того пылинки. Я недовольно поморщил нос. Подумал, что для заговорщицы намеренно выбрали именно топор. В Аквинии подобным орудием обезглавливали только простолюдинов. Меня рубили мечом — уверен, что потом его повесили на стену в королевском музее, рядом наконечником копья, проткнувшим грудь моего предшественника.

Лукория сплюнула в сторону картавой, не сказав прощального слова, сама положила голову на плаху. Со своего места не видел, закрыла ли она глаза. Я, помнится, закрывать не стал. Но я тогда и не боялся смерти: знал, что едва погибнув в Аквинии, очнусь в другом месте. Потому и не желал упустить ни одной детали казни — из любопытства. Понимал, что вряд ли по собственной воле захочу её повторить.

Не думаю, что Лукой тоже двигало любопытство. Когда услышал её обращённые к палачу слова: «Давай ужеж!», невольно восхитился выдержкой штос-офицерши. И её тоном — спокойным, но без ноток обречённости. В своей первой жизни я не смог бы себя вести так же. Уверен в этом. Не имея за плечами прошлых возрождений и не готовясь морально к следующим, вряд ли бы я торопил смерть.

Палач не обиделась на команду. Но и не стала восторгаться смелостью жертвы. Всем своим видом показывала, что лишь выполняет работу: без особого рвения, но и не ленится. Надела на руки перчатки, взялась поудобней за топорище. Маска не позволила прочесть эмоции на её лице. Если те вообще были: уж больно деловито вела себя палач. Она без спешки примерилась к весу топора, размахнулась и, шумно выдохнув, нанесла удар.

* * *

Вслед за палачом выдохнули и столпившиеся у эшафота горожанки.

По площади прокатился звон — словно металл врезался в камень. Топор рванулся из рук палача, заставил хрустеть суставы, едва не улетел в толпу.

Толпа поняла это — женщины взвизгнули, отшатнулись. Едва не возникла паника. Я видел, что заплечных дел мастерица лишь чудом сумела обуздать прыть своего орудия.

Она выпрямилась, ошалело посмотрела на лезвие топора. В её глазах заметил растерянность. Палач сбросила рукавицу, потрогала свежую вмятину на рубящей кромке. Затаила дыхание: явно растерялась. И лишь потом уставилась на всё ещё живую заговорщицу.

Тишину на площади нарушали лишь воркующие голуби. Должно быть, только они сообразили, что и почему произошло. Отказываясь верить в произошедшее, не удосужившись облачиться в рукавицу, палач вновь расставила для устойчивости ноги — заняла исходную позицию. Рубанула с плеча — мощно, с вскриком.

Горожанки поддержали её шумным синхронным выдохом.

При звуке удара не вздрогнули лишь я и заговорщица.

Палач рванулась следом за отлетевшим в сторону топором. С трудом, но удержала его в руках. Сражницы отпрянули от неё, едва не наколов друг друга на копья. Женщины в толпе пугливо вжали в плечи головы. Заволновались даже голуби — их голоса стали громче, послышались хлопки крыльев.

На третью попытку разрубить своей жертве шею заплечная мастерица решилась не сразу. Примериваться стала лишь после того, как заподозрившие подвох зрительницы нестройным хором закричали: «Руби!». А сама приговорённая к казни приподняла голову и выдала гневную тираду.

Суть возмущённых слов Лукории состояла в том, что палач — плохая женщина, что руки у палача растут из неправильного места, и что если она не прекратит издеваться над заговорщицей, то штос-офицерша встанет, отберёт топор и… Окончание фразы я не расслышал из-за смеха толпы.

Палач ударила снова. Почти без замаха. Без надежды на успех.

Топор