С вознесением Трастера в строительное поднебесье мне разрешают спуститься и посетить туалет, а заодно позавтракать. Мое новое изгнание нравится мне куда больше прежнего, так как оно отвечает сути: киллер прячется у горячей девочки на чердаке. Самое приятное — не надо актерствовать. Забыли про американских священников и польских маляров. Пусть мне нет ходу из этого домика, здесь я чувствую себя свободнее, чем когда несся по городу в пасторском ошейнике у Господа Бога на поводке.

Я — Анна Франк в онлайне. Ганхолдер одолжила мне свой ноутбук, и теперь я могу бороздить цифровые моря-океаны. Я раскапываю прошлое, читаю военные истории братьев по оружию. Дарко Радович стал самым завзятым блоггером — не потому ли, что потерял в Книне обе ноги. В нашей бригаде мы недосчитались в общей сложности пяти жизней, шести ног, трех рук и нескольких пальцев. Печально, но моим одноногим собратьям по сей день приходится сражаться за свою жизнь. Они ковыляют на костылях по улицам Загреба и Сплита с кружкой для kuna[40]. Наши правители забыли про них, а ведь их власть стоит на ампутированных солдатских ногах. Мне повезло, что мои конечности не достались четникам, но иногда я спрашиваю себя: может, лучше было потерять обе ноги, чем отца и брата? Война задает вопросы, на которые у мирного времени ответов нет. А это значит, что новая война неизбежна.

В блоге Дарко я обнаруживаю собственную фотку, на которой я в полной выкладке с „калашом“ в руках и идиотской улыбочкой стою на захваченном сербском танке в уже далеком девяносто пятом. Счастливая физиономия будущего киллера. Идиот, в натуре. Я всегда ненавидел моментальные снимки на „кодаке“. Этот миг всеамериканского счастья, когда тебя заставляют улыбаться в глазок будущего, что глядит на тебя как на простодушного имбецила, не знающего самых простых вещей, зато убившего пару-тройку врагов и лыбящегося по этому поводу так, будто только что завоевал олимпийскую медаль. Такая Спецолимпиада.

Уж лучше фотографии в полицейском участке.

Потом я продолжаю розыски Сенки, бывшей подружки, недостающей главы моей жизни. С тех пор как закончилась война, я безуспешно пытаюсь ее найти. Я должен ей oprosti[41].

Рабочая смена Ганхолдер в кафе начинается в десять.

— Нежного дня, — бросает она мне с улыбкой, которую я сохраняю теплой до ее возвращения. Сначала мне послышалось „снежного дня“. Но кажется, сарказм для десяти утра — это перебор даже для нее. Моя морозилка. Шлюшка моих бессонных ночей. Моя тюремщица, моя жрица. Во второй половине дня она выполняет секретарскую работу для местного музыкального фестиваля под названием „Аэроволны“ или „Аэровойны“: отвечает на звонки и тому подобное. Она запросто общается с миллионом поп-звезд и всяких мировых знаменитостей, о которых вы сроду не слышали.

— К вам группа „Крид“ приезжала?

— Крит?

Проехали. Ничего у нас не склеится.

Обычно она возвращается около семи или восьми нагруженная едой, в основном тайской или китайской, из своего же кафе, но не халявной. После ужина она ставит какую-нибудь забористую исландскую музыку, чтобы познакомить меня с такими исполнителями, как Мугисон, Гус-Гус или Лэй Лоу. Последний работает под черных. Лучше раздобудь мне пушку, говорю, и я сделаю такую рекламу вашей музыке, какая ей и не снилась. Она смеется, правда, с несколько обиженным видом. Зато проснулось любопытство. Она дымит и забрасывает меня вопросами, как стажер-практикант, впервые оказавшийся в Овальном кабинете.

— Если кто-то из твоих жертв принадлежал к другой „организации“, значит, он тоже пытался тебя убить, да?

— Да.

— А ты раньше знал кого-то из своих жертв?

— Еще бы.

Она заинтригована тем, чем я занимаюсь. Наконец-то у меня появилась фанатка.

— И ты их всех помнишь? Ну, в смысле всех, кого ты…

— Профессиональные жертвы — да.

— Но не военные?

— Нет. Военные — как в тумане, киллерской же работой я горжусь. Стараюсь делать ее по высшему разряду. „Жертва — прежде всего“ — вот мой девиз. Я максимально облегчаю их участь. Почти все умерли мгновенно. На сожаления, гнев и все такое времени у них не остается, чпок! — и человека нет. Все равно что выключили агрегат. Никакой боли, ничего такого. Они могли только мечтать о такой… о таком обслуживании. Я заранее продумываю все до мелочей: время, место, угол стрельбы и все прочее. А уж человеческую анатомию изучил не хуже врача. Попадание в какую точку дает скорейший результат, и все в таком духе. Если бы ввели этот вид в олимпийскую программу, я бы стал Марком Спитцем среди киллеров.

— А что в этом деле самое сложное?

— Выстрел, конечно. Попасть точно в голову, в сердце или в зад, если уж так вышло. Но в последнем случае будь добр пальнуть так, чтобы пуля прошла через позвоночник. Стреляя в зад, ты должен выверять угол наклона оружия до миллиметра. Как в бильярде.

— И ты любишь… попрактиковаться?

— А ты думала? Тут надо постоянно поддерживать хорошую форму. Мне даже пришлось завязать с кокаином. В этом деле необходима твердая рука.

— Круто. И ты ведешь счет? Убитых? — спрашивает она с округлившимися глазами. Вот она, моя Моника Левински, ко всему готовая.

— Да. Ну, как сказать. Не то что считаю. Скорее, помню. Это как… Ты ведь помнишь всех парней, с которыми спала?

— Вообще-то кое-кого из них я старалась забыть, — говорит она с сексуальной улыбочкой.

Не могу удержаться от вопроса:

— А сколько… сколько их у тебя было?

— Не знаю. Я ж их не считала. Может, сорок.

Шлюха.

— Сорок?

— По-твоему, это много? У моей подруги уже сто сорок или около того.

Вот так вот. У Тарантино в этой стране обнаружились более удачливые соперники — 139 шустрых кобелей. Кажется, ему пора пополнить свой списочек адресов рождественских открыток.

— A y тебя было шестьдесят семь? — спрашивает она.

— Женщин?.. А, ты о жертвах? Ну да. Шестьдесят семь лохов навынос. Шестьдесят семь поросят на вертеле.

— И ты их всех до одного помнишь?

— Стараюсь не забывать.

— Ты о них часто думаешь?

— Никогда.

— Тебе никого не жаль?

— Нет.

— Как такое возможно? У тебя совсем нет совести?

— Наверно, она в глубокой заморозке. Тебе не жаль твоих…

— Моих любовников? — уточняет она с ледяной улыбочкой. — Нет.

— Нет? Ты пустила в себя сорок парней, и после этого тебе никого из них не жаль?

— Как я могу их жалеть, если я до сих пор с ними постоянно встречаюсь?