* * *

К вечеру подморозило со студёным ветерком. Он перестал играть. Гармонь никто не покупал, и Пётр Иваныч принялся негнущимися уже руками собирать мелочь, задумав уходить. Длинные пальцы с тёмными венами совсем не слушались. В эту минуту к нему подошёл бородачок с фотоаппаратом.

– Дед, можно тебя сфотографировать? Я занимаюсь фотографией. Снимаю людей. Ты не против?

Пётр Иваныч взял под мышку гармонь и поднял глаза.

– Фотографируй. Не жалко. Как мне, встать или сидеть? Не тёмно?

– Нормально ещё. Сиди как сидишь.

Фотограф пощёлкал своим аппаратом со вспышкой несколько раз и улыбнулся.

– Спасибо, дед. Ещё один герой нашего времени у меня в архиве. Ну что, не покупают твою гармонь?

– Да кому она нужна… – Пётр Иваныч, махнув, встал, предварительно бросив картонку в пакет, и взял за ножку свой трёхногий табурет.

Фотограф почесал затылок.

– А почём продаёшь-то?

– За пятьсот рублей отдам.

– На что тебе пятьсот рублей? Разве это деньги?

– Я больше играть не буду. А инструмент должен людям служить. Цветы на могилку жене куплю.

Фотограф понимающе покачал головой и вдруг предложил:

– Давай я тебе дам пятьсот рублей за фотосессию. Гонорар твой будет. А насчёт инструмента – вот что я тебе посоветую. Тут на Измайловском острове есть клуб-музей коммунальной квартиры. Там работает Надежда Аркадьевна. Сходи туда. Отнеси. Скажи, Гена Михеев из окружной газеты посоветовал. Она возьмёт гармонь как экспонат. И будет твоя гармошка жить дальше долгой счастливой жизнью и продолжит служить людям. – Гена протянул старику малиновую бумажку.

Тот смял её в руке и сунул в карман.

– Спасибо, сынок… Завтра снесу.

С тем и расстались.

* * *

На следующее утро Пётр Иваныч, умывшись и тщательно выбрившись, пошёл на почту. Получать пенсию. Выслать денег дочкам. Часам к десяти управился со всеми делами и по морозцу с гармошкой под мышкой потрусил к мостику через пруды.

За мостиком увидел белую стену Государева двора. Они с Любушкой бывали здесь не раз. Гуляли с девочками, когда здесь ещё был жилой городок с коммунальными квартирками. Кормили белочек с рук. А теперь, вишь, тут музей.

Войдя на территорию, подошёл к девушке-охраннице в полицейской будке – спросить, как ему пройти в клуб, и вдруг увидел в клетке маленького совёнка.

– Здравствуй, дочка. Как он тут у вас оказался? Экий малыш!

Совёнок сидел нахохлившись. Ему, видать, было холодно.

– Да вот, свалился на нашу голову. Посадили в клетку. А то вороны заклюют. За ним должны приехать на днях. Заберут в питомник.

– Он хоть ест чего?

– Не откажется. Подкармливаем.

– А скажи, родная, как мне найти Надежду Аркадьевну?

– А ты, дедушка, налево поворачивай. Там дверка. Позвони – она тебе и откроет.

Пётр Иваныч помялся на крылечке и нажал на металлический кружочек звонка.

Дверь отворилась, и на пороге он увидел стройную пожилую даму в сером вязаном платье, кутающуюся в белую шаль, с тонкой дымящейся сигаретой в руке.

– Добрый день, вы ко мне? – хриплым голосом спросила она и стряхнула пепелок, постукивая большим пальцем по фильтру.

– Здравствуйте, вы Надежда Аркадьевна? – Пётр Иваныч мялся, не зная, как начать разговор.

– Да, это я. Вы, наверное, принесли что-нибудь в наш музей? Гармонь? Это замечательно! Гармони у нас ещё нет. Вы проходите. Я расскажу вам о нашем клубе.

Надежда Аркадьевна впустила Петра Иваныча внутрь и провела по коридору до двери, за которой он увидел обстановку коммунальной квартиры с предметами того времени, из которого был он сам.

– Ну вот поставьте её сюда, на стол. И рассказывайте. Вы из местных?

Пётр Иваныч с улыбкой на лице стал рассказывать про свою жизнь. И разглядывать предметы. Ему попались на глаза патефон, надувной футбольный мяч со шнурком, школьная форма с белым фартучком, мраморные слоники, ковёр с оленем над железной кроватью…

Надежда Аркадьевна отвлекла его вопросом:

– А скажите, у вас ведь, наверное, и фотографии есть?

– Было что-то… По-моему, как дочки белочек кормят у дерева… Году в шестьдесят пятом.

– Приносите. Нам пригодятся, – сказала Надежда Аркадьевна. И вдруг оглушила ещё одним вопросом: – А что вы такой покинутый? Одиноки?

– Жену недавно схоронил.

Надежда Аркадьевна отвернулась и как-то слишком долго смотрела в окно.

– А я мужа…

Она вздохнула и предложила попить чаю у неё в рабочем кабинете. Пётр Иваныч не отказался. Он пошёл за ней следом и слушался буквально во всём. Раздевался. Мыл руки. Садился к столу. Разливал чай по её просьбе.

Сидели. Вспоминали былые годы. Надежда Аркадьевна была гораздо младше его. Но войну вспоминала. Больше говорили о послевоенных годах. О перестройке. О Советском Союзе.

– А дети у вас есть, Пётр Иваныч? – Надежда Аркадьевна вновь закурила и смотрела на него своим живым изучающим взглядом.

– Две дочки.

– Внуки?

– Трое. Внук Иван от первой дочери и две внучки от второй. Старшая Женечка, а младшую назвали в честь моей супруги – Любашей.

– А я, к большому сожалению, бездетна. Так распорядилась судьба. Хотя всю жизнь мечтала иметь детей. Мы с мужем даже хотели взять ребёночка из детдома. Но нам не разрешили. Муж – инвалид войны. Без ноги. За ним самим ухаживать надо было…

– Ну, спасибо вам за чай. Я пойду.

– Вы приходите к нам. У нас собирается много интересных людей. Вспоминаем. Песни хорошие поём. Общаемся, словом. Вам не надо киснуть. Вы такой благородный мужчина…

Пётр Иваныч вскинул брови.

– Кто? Я?

– Вы – а кто же? Не хороните себя раньше времени. Сердце стучит. Душа живёт. К чему унывать? Обещаете, что придёте?

Пётр Иваныч смущённо улыбнулся. Надежда Аркадьевна взяла блокнот, написала свой номер телефона и, вырвав листок, протянула ему.

– Вот – звоните мне в любое время. И на всякий случай запишите свой телефон.

Пётр Иваныч продиктовал свой номер телефона и, аккуратно сложив вдвое бумагу, что дала Надежда Аркадьевна, поднялся.

– Благодарю за сочувствие. Приятно, когда есть на свете хорошие люди.

– Ну, к чему этот пафос? Хорошие люди познаются в течение жизни, а мы с вами только знакомы…

– До свиданья.

Пётр Иваныч шёл по улице словно оглушённый. Напор и обращение с ним Надежды Аркадьевны ошеломили его. Она вмиг разгадала его настроение. Придумала рецепт от депрессии. Предложила дружбу. Это было ужасно. Ужасно стыдно.