не способен ни к чему умному и хладнокровному, – невозмутимо закончил директор. – Псих он, товарищ лейтенант. Если бы он захотел кому-то насолить, то сразу бы сделал, не стал бы в планы ударяться.

– И вы хотите сказать, что он кругом не виноват?

– Виноват, – вдруг подал голос Санька, – яблоки воровал.

– А в тире что, не был? И красть ради справедливости не призывал?

– Было, – глухо признался Приходько, – было. Но я же что хотел…

– Что ты хотел – потом расскажешь. Насчет тира мы с тобой особо поговорим, – пообещал директор. – А что за листовки, товарищ лейтенант?

Акимов вкрадчиво, как последний козырь «на добивание», извлек смятую и бережно расправленную листовку – вырванный из тетрадки лист с глупой «галкой» – и выложил ее на стол. Санька поглядел на листок, потом на лейтенанта – с искренним недоумением. И Петр Николаевич, явно удивляясь, разглядывал его:

– Чайка? А при чем тут… Александр, просвети, не дай умереть дураком.

– Какая чайка, где? – удивился Акимов.

Директор постучал пальцем по «галке»:

– Вот. Это не мхатовская чайка? И к чему все это, Приходько?

Санька, как по писаному, рванул рубаху на груди:

– Да честное пионерское! Честью клянусь, не я это! Не я, Сергей Палыч! И тетку я не взрывал! Ну, сами посудите, я что, совсем чокнутый, петарду железнодорожную цеплять на бревно, ее ж сразу видно!

– Смотрите-ка, разбирается, – криво усмехнулся Акимов. – Ну, а что бы ты сделал?

Санька охотно пояснил:

– Да выдолбил бы бревно, вскрыл бы петардочку и пороху всыпал… ну что, сами не знаете?

– Логично ведь? – мягко спросил Петр Николаевич.

Сергей кивнул. С одной стороны, свирепость схлынула, было досадно и в чем-то неловко, с другой – ощущалось-таки огромное, давно не испытанное облегчение: «Слава богу, не виноват. Дурак. Так, стоп…» И для очистки совести уточнил:

– А сковородки чугунные и постельное белье – тоже не вы тырите?

Санька замотал головой, как решительный бык:

– Нет. У нас у самих пропала новенькая сковородочка, тетка Анна вопила неделю.

– Ладно, все, – отрезал Акимов, – свободен пока. Но имей в виду: я тебя с мушки не снимаю. Не то сейчас время.

* * *

С месяц назад впервые произошло необычное событие, вроде снега в июле: язвительный мастер Семен Ильич, который с месяц придирался пуще обычного, хмыкал и мотал подбородком, выдал Николаю с десяток диковинных заготовок, продемонстрировал порядок настройки и желаемый в итоге результат.

– Сдюжишь за сегодня? – спросил он, шевеля филиньими бровями.

Колька прикинул объем работы и собственные способности:

– Должен, Семен Ильич.

Далее на занятиях у станка так и пошло по тому же пути: мастер приносил деталь, досконально объяснял настройку, показывал действия и обозначал время, к которому ожидает готовую партию. Эдаким нехитрым образом Колька незаметно научился изготавливать номенклатуру небольшого участка. Правда, получалось у него не быстро, зато без брака.

Конечно, до Вороны ему было – как до луны. Тот был просто красавец: в его руках все обрабатывалось с первого раза и в нужной чистоте, с допустимым биением, и как будто само дотачивалось до нужного размера. В итоге ему особо выделили трофейный станок, на котором он умудрялся иной раз чуть ли не по полпартии за учебный день выдавать.

Колька поглядывал в его сторону с недостойным чувством зависти – отличный станок фирмы «Хаузер», про него легенды слагали: точность – до тысячной миллиметра! И Ворона с превеликим удовольствием наяривал на нем, пока Семен Ильич то ли в шутку, то ли всерьез не выговорил вполголоса:

– Это ты сейчас молодой – быстро все делаешь. Все такими были. Лет через пяток прыти поубавится, а норма останется, что тебе, что коллективу. Работай без рывков, с оглядкой. Не те времена сейчас, полторы нормы – и довольно. Слышишь, Воронин?

Тот ухмыльнулся, кивнул – и продолжил работать в том же темпе. На перерыве отошли покурить под окна столовки, и Колька, охотно угостившись «Казбеком», искренне заметил:

– Ты мастер первостатейный.

Ворона благодушно сплюнул:

– Так я же технарь потомственный. Батя учился токарному делу в Швейцарии и Харькове, такой мастер был, что в Первую мировую на фронт не пустили. Да уж и мне было время насобачиться, тем более на таком станке грех портачить, почти сам все делает. Вот в сорок втором на «фениксе» самоход вручную включали-отключали, так я веревочки приладил.

– Какие веревочки? – не понял Колька.

– Обычные, какие были, но такой длины, чтобы, когда резец до центра детали доходил, они натягивались и самоход отключали. Поэтому и работал одновременно на двух станках, мне тогда усиленное питание положили.

– Толково придумано. То есть ты давно за станком?

– Да сызмальства точил, а в промышленных масштабах – как освободили в сорок первом, так и встал.

– Освободили?

Ворона вспыхнул, но сдержался, переспросил то ли зло, то ли с издевкой:

– Чего непонятного услышал или с луны свалился? В лагере за выработку в сто десять процентов шестьсот семьдесят пять грамм полагалось, вот и насобачился. Когда фашист напал, приехал покупатель, выяснил, кто тут норму выдает, дал пожрать, потом отправили в Свердловск, дали общагу – там и работал до сорок пятого.

– За что же тебя?

– За батю. Пятьдесят восьмая, один «бэ».

– Понятно…

– Завидую, – сострил Ворона, – я вот до сих пор не понимаю. Ну, ничего, разберусь, время придет.

– Иной раз не всё в нашей власти, – заметил Колька.

– Не всё, но многое. На то мы и люди, что только у нас, среди всех зверей, свобода имеется.

Колька съязвил:

– Какая? Вверх падать?

– Ну прям уж. А все-таки многое…

Его угловатая фигура вдруг обмякла, сам он сник, вздохнул:

– Я тебе расскажу сейчас. Как другу… ну, ты понял. Сидела одна в женском бараке, поповна, красивая, как царевна. Другие – как телки на случном пункте, а эта строго себя держала, что ты. Ну, а хозяин… начальник лагеря то есть, проходу ей не давал. И наконец выдал прямо: или ко мне идешь, или заморю на заготовках, а то и стволом придавит. В общем, вилы.

Он замолчал.

– И что? – осторожно спросил Колька. – Руки на себя наложила?

– Не. Им нельзя такое. Ну, в общем, подружку послала к одному: приходи, говорит, ко мне, уж если не миновать, то не бывать такому, чтобы первым вертухай был. Вот, выбрала…

И снова замолчал.

– Н-да, дела. И что, теперь, значит, сын у тебя где-то есть? Или дочка?

Ворона скривил губы:

– Должно быть. Да тут как узнаешь-то…

И вдруг снова собрался, ноздри дернулись, как у собаки, и даже как будто уши прижались: из-за угла появились двое людей самого официального