Я устала думать обо всем, крепко обняла рюкзак с деньгами изаснула…

…А проснулась оттого, что кто-то тряс меня за плечо:

– Вставай, девушка, царство Божие проспишь! Я испуганнооткрыла глаза, но испугаться по-настоящему так и не успела: рюкзак был со мной,он никуда не пропал.

– Скоро метро закрывается, а ты все спишь. Дома нужноспать, – подмигнула мне разбитная, плохо накрашенная бабенка в форменнойодежде.

– Да-да, простите… А какая это станция?

– “Комсомольская”. А какая тебе нужна?

– Я приехала. Спасибо.

– Шмотки береги! Как только не грабанули, спящую-то!

…Я поднялась наверх, по пустынному эскалатору – и вышлапрямо на Ленинградский вокзал.

Пахло шашлыками, размякшим за день асфальтом, ИринойАллегровой в каждой музыкальной точке, сотнями людей, приезжающих и уезжающих.

Я потолкалась среди ларьков, купила себе сосиску в тесте,дешевенький плейер, батарейки и кассету к нему: гнуснейшее техно, значениякоторого я никогда не понимала. Идиотская музыка взорвала голову, вышибла всемысли и помогла сосредоточиться на одной.

"Что делать этой ночью”.

Наверняка они уже поняли, что к чему, связали концы иразослали оперативки по вокзалам. Наверняка все было не так, я бездумно шла запридуманным Венькой криминальным миром. Но даже если все не так – куда тыпоедешь?

И тогда я вспомнила о Гуле.

Гуля была моей однокурсницей по ВГИКу, единственнойнормальной бабой среди сумасшедшей вгиковской тусовки. Сразу после институтаона выскочила замуж за преуспевающего торговца экзотическими фруктами и осела вХимках.

Потом был преуспевающий коммерческий директор банка,преуспевающий агент по недвижимости – целая цепочка, заканчивающаясяпреуспевающим сочинителем книжонок в стиле “русское фэнтэзи”, которого Гулязацепила в начале осени, когда мы виделись последний раз.

От каждого своего мужа Гуля непременно рожала ребенка инепременно мальчика. Меня всегда удивляла ее власть над мужчинами, я никак немогла понять ее природу – и только прошлой осенью поняла.

Гуля была на последнем месяце беременности и так чертовскихороша, что от нее невозможно было оторвать глаз – внутренний свет, исходившийот нее, слепил, сбивал с ног, зачаровывал. Всех новых мужей она находила именнона последних сроках беременности. Они шли за ней, как крысы за дудочкойКрысолова, готовы были усыновить всех ее предыдущих детей и наплодить новых –своих собственных, таких же красивых, как и их мать.

Когда мальчики появлялись на свет. Гуля сразу же теряла кним интерес и с ней самой происходила удивительная метаморфоза: она становиласьобычной, ничем не примечательной среднестатистической домохозяйкой. И тогданевольно обманутые мужья, получившие дешевый страз вместо бриллианта – а именнотак им казалось, – начинали исчезать из дома: сначала на время, а потомнасовсем. Несколько месяцев Гуля жила одна, окруженная детьми и няньками,которых нанимали для своих детей совестливые бывшие партнеры, – настоящаяпчелиная матка, уже вынашивающая новую жизнь и царствующая в своем улье.

Ее интересовал только неродившийся ребенок, только с ним онаразговаривала – и в этих разговорах была блистательна, остроумна, ненавязчива ивесела: она обучала плод, уютно устроившийся у нее в животе, всем премудростямжизни, была афористична, как Бернард Шоу, и в меру цинична, как Бэтт Дэвис наизлете карьеры. Я с трудом подавляла в себе желание тут же открыть блокнот изаписать те легкие, изящно отточенные фразы, которые растворялись в воздухе,оставляя после себя легкое, покалывающее кончики пальцев тепло.

Язычница Гуля, несущая в себе дремлющий генетический кодпрародительницы, ненавидела цивилизацию во всех проявлениях, а также еепроизводные – телевизор, телефон и печатные издания всех мастей. Скрепя сердцеона смирилась только с пылесосом, миксером и стиральной машиной “Ардо”, полныйавтомат.

Гуля. Ну конечно же. Гуля.

Я взяла билет на электричку до Химок и уже через час была унее.

Гуля не удивилась моему позднему визиту, молча взяла у меняиз рук пакеты с фруктами и сластями.

– Вот и гости, в жопе гвозди, – пропела она, высыпаяфрукты в огромную корзину, где и без того уже лежала партия бананов,рассчитанная по меньшей мере на взвод. – То-то у меня сегодня весь день вилкипадали. Так и подумала – то ли баба, то ли гомосексуалист.

– А при чем здесь гомосексуалист?

– Да ходит тут один пед тишайший, страховой агент…Душный до невозможности: все уже застраховала – и имущество, и квартиру, имашину, которую мне Павлик оставил. Ты-то Павлика помнишь? Я в упор не помнилаПавлика.

– Ну, кафешка у которого на Речном вокзале. Четвертый,Димка, от него.

– Слушай, я даже не знала, что ты машину водишь. –Больше всего мне хотелось сейчас остаться одной и перевести дыхание, носветскую беседу поддерживать было необходимо.

– Да не вожу я, этого еще не хватало! Кто-нибудь измальчишек подрастет – возьмут, не пропадет. Сейчас Димкина нянька на нейгоняет, идиотка несусветная, но душевная старуха…

– А где мальчишки?

– На даче. Отправила их на лето кислородомзаправляться. Здесь рядом, в Куркине.

– А ты?

– А я вот жду. Четвертый месяц уже маленькому.Четвертый месяц, время цветения еще не пришло – Гуля была сдержанна и неопаснадля мужчин.

– А ты все корячишься, все пишешь?

– Все пишу, что мне сделается, – спокойным голосомсказала я, и на секунду мне показалось, что ничего не произошло.

Мы просидели до двух часов ночи, все втроем: Гуля, я и малышв животе; он тоже участвовал в беседе, во всяком случае, к нему она обращаласьгораздо чаще, чем ко мне.

Время тянулось бесконечно долго, большую часть его Гуляиздевалась над папочкой малыша, преуспевающим сочинителем. Из всего сказанногоя поняла, что сочинитель ушел навсегда.

– И слава Богу, – философски заметила Гуля, – баба свозу – кобыле легче, задрал геморроем своим и пищей вегетарианской… А я – ты жезнаешь – совсем наоборот, фарш сырой люблю, грешна…

Она постелила мне в комнате старших детей, набитой огромнымимягкими игрушками и разорванными книгами.

Наконец-то я осталась одна.

Теперь можно было разобрать рюкзак и собственные мысли –отступать было некуда. Сегодня начинается совсем другая жизнь, не похожая навчерашнее утро.

Еще вчера Венька ехала в “Красной стреле” и была жива, ещевчера Нимотси искал уходящие под кожу вены, но все-таки был жив. “Но мамочка ипапочка уснули вечерком, а Танечка и Ванечка в Африку бегом”, – машинальнопрочла я на исчерканной фломастерами странице книги, валявшейся на полу.