Нимотси продолжал доставать меня.

– Значица, теперь к бабенке приклеилась, а. Мышь? Ямолча одевалась.

– Знаешь, я часто о тебе думал раньше, когда былчеловеком, – лицо у Нимотси стало вдруг мягким и старым, и мне захотелосьприжать его к себе, – когда был человеком, а не проклятым куском мяса, которыйненавидит себя и боится всех остальных… Я даже пытался вспомнить твое лицо –фотографию я потерял, вернее – она пропала. Нашу фотографию, помнишь? Я пыталсявспомнить, но ничего у меня не получилось. Я даже не мог сказать – красивая тыили нет…

– Некрасивая, некрасивая, – я сжала зубы и перебросилачерез плечо лямку комбинезона, – я некрасивая, стареющая пресная дамочка,которая живет только за счет других людей. Становится ими. Но тобой я не стану,не надейся!

– И не надо, – он сел на пол, снова обхватил головуруками и застонал, – и не надо… Я никому не позволил бы жить в этом аду…Особенно тебе. А потом – как-то – мне приснился сон, и мне показалось, что онвсе объяснил… Про сиамского близнеца, про тебя… Как будто вы родились,сросшиеся затылками – того, второго, я не разглядел. Ваши родители испугались ирубанули ножом – прямо по затылкам. И все вышло как нельзя лучше, только в томместе у вас не росли волосы. У тебя – на затылке, а того, второго, я так и неразглядел. И вот теперь ты ищешь…

Это было слишком.

Я выбежала из комнаты, схватила сумку и через три минутыбыла на улице.

Мне было плохо – так плохо мне не было еще со смерти Ивана.Я любила Нимотси за то, чего он не знал во мне, и ненавидела за то, что знал.Оставаться с ним дальше было невозможно, дома ловить нечего, Венька приедетчерез два часа, нет, через час сорок минут… Ну, что же ты плачешь, Мышь?

Я попыталась взять себя в руки; она приедет, отважнаяциничная девчонка, спящая сразу с двумя, и надает ему по рогам, и ударит поддых его безумным фантазиям.

А если хоть что-то окажется правдой – хоть что-то из того, очем бредил Нимотси?..

Я тряхнула головой – к чертям собачьим, в конце концов, уменя есть Венька, а у Веньки есть Фарик, а у Фарика есть концы в милиции и ФСБ.Но сначала его нужно вылечить… Забавно это будет смотреться – усмиренныйНимотси в обществе Веньки, которую он наверняка примет за меня, форма номерпять, молодец девчонка, зацепила все-таки питерского лоха…

"Н-да-а… Я ушла только потому, что больше не моглавыносить Нимотси с его бреднями, а теперь получается, что в этом есть какая-тоскрытая драматургия, что-то вроде милой шутки, розыгрыша, – забавно будетпосмотреть на Нимотси в компании Веньки, вот и проверим, так ли она похожа наменя, как пытается в этом убедить, моя девочка-хамелеон… Это даже похоже на мистику– как будто у тебя теряется нательный крест накануне Рождества, и все идетнаперекосяк…"

Я никогда не теряла нательных крестов, потому что никогда ихне носила, я даже не была ни в чем особенно грешна, если не считатьмашинописное подражание де Саду, – у меня бы просто не хватило смелости даже нагрех средней руки…

Так или примерно так я думала, сидя в соседней киношке, нальготном сеансе для пенсионеров, вполглаза наблюдая за занюханным американскимбоевичком: дерьмовое кинцо, вот только главный герой хорош, чертяга, тебе ужточно что-то подобное не обломится!

…На обратном пути я купила бутылку текилы и лимон – иобнаружила, что в моей сумке валяется записная книжка Нимотси и кассета – нашелкуда сунуть, конспиратор дешевый!

Лифт не работал, и, проклиная все на свете, я отправиласьпешком на свой девятый этаж.

…Дверь в квартиру оказалась незапертой, из-за нее страшнохрипел хулиганствующий Том Вейте – надо же, врубили на полную катушку, сволочи!Я тихонько толкнула дверь и вошла, то-то смеху будет, если Нимотси догадаетсяпоцеловать Веньку так же, как меня в аэропорту.

На кухне стояла начатая бутылка венгерского вермута, моеголюбимого – я никогда не отличалась изысканным вкусом: значит, Венька ужепришла.

Я отпила прямо из горлышка и, как была, с бутылкой в руках,направилась к плотно прикрытой двери в комнату.

За ней было тихо – кроме хрипящего Тома Вейтса – никакихзвуков. Я уже была готова толкнуть ее – а вот и я, голубчики, познакомились? –когда за ней раздался отчетливый звук разбивающегося оконного стекла. Он былтаким резким и не правдоподобным, что его вполне можно к финалу песни: ТомВейте любит такие штуки – женский голос, скрип тормозов за витринойдешевенького кафе, журчание виски, обязательно проливающегося на замызганныйпластиковый стол в финале; но ужас положения состоял в том, что ничего такого вэтой песне не было.

У меня вдруг подломились колени: мои детки в клеткепоссорились и вынесли оконное стекло.., обколовшийся Нимотси не удержался наподоконнике, как пьяный Иван семь лет назад… Венька запустила в него колонкойот музыкального центра (стулом, ботинком, футляром от машинки)… Происходилочто-то не правильное, и, прежде чем я это поняла, раздался сдавленный,исполненный отчаяния крик.

И наступила тишина – кассета кончилась.

– Сваливаем, – сказал кто-то за дверью: это был чужой,грубый голос, никогда прежде не звучавший в моей жизни, – сваливаемпо-быстрому.

Этот голос напрочь менял сюжет.

Всего лишь на несколько секунд я опередила тени, мелькнувшиеза дверным матовым стеклом, – и оказалась в нише, где висели зимние вещи,пыльные и забытые до зимы. Я спряталась в них вместе с бутылкой вермута –несчастная, дрожащая от страха Мышь. Плохо соображая, что делаю, я натянула насебя твидовое пальто (Господи, как мне нравилось это пальто, на три размерабольшее, купленное только для того, чтобы шляться в нем по дешевым кафешкампоздней осенью и записывать подслушанные фразы остро отточенным карандашом встиле Хемингуэя), и оно тут же предало меня – оборвалось с вешалки с громким,заполнившим всю квартиру треском.

Я сидела ни жива ни мертва, похороненная под тяжелым твидом,и сквозь щелку видела измененную до неузнаваемости моим животным ужасом частькоридора. Свет стал нестерпимо ярким – значит, кто-то – он или они – открыл дверьи сейчас будет в коридоре, на расстоянии вытянутой руки, на расстояниизадержанного от страха дыхания.

…Их было двое – первого я так и не разглядела: обычнаяфутболка, до тошноты обычные джинсы, кроссовки, правая – с развязанным шнурком.Второго я запомнила – только потому, что он остановился возле кухни, когдапервый уже почти покинул квартиру.

– Слушай, – сказал он спокойным голосом, – бутылка!

– Не напился за жизнь?! Какая к черту бутылка?

– На столе в кухне стояла бутылка вермута. А теперь еенет.

Я зажала рот рукой, чтобы не закричать.

– Нашел время!.. Уходим!

Он все еще не уходил, я видела его тяжелый упрямый профиль скрутым подбородком боксера-неудачника; перстень на мизинце, вдруг заполнившийвесь коридор, серебряная змея, дутая дешевка, мечта пригородной шпаны.Небрежное пятно на темной шелковой рубашке – пот, кровь?..