и не знал, что Нина все-таки надела платье. она стояла в нем у порога часами, держась за дверной косяк. переминалась с ноги на ногу, разглаживала юбку, подтягивала ткань под мышками и ревела. Марина подходила и спрашивала, чего мама тут стоит столбом, а Нина отворачивалась и не отвечала. она ждала его, потому что переступить через порог в этом платье было выше ее сил. если бы она вышла на улицу вот такая, в этом роскошном ситце, в этих цветах-кликунах, мир бы понял. все бы стало наконец другим, новым: беззащитная, безбрачная, никому не нужная — вот в кого превратилась бы она, переступи порог. она была не готова.

Нина Петровна знала, что такое — переступать через порог. ее страх был онтологическим. мир, который прежде заключал в себе троих детей и мужа внутри меняющихся стен бараков, остался бы за плотно захлопнувшейся за спиной Нины дверью, выйди она из дома. какие бесы по ногам поползут среди тонких юбок, чтобы одолеть ее навсегда, чтобы отнять у нее ее страх, ее сомнения, без которых жизнь не представляется возможной? и в середине мая запекло солнце — как маковая булка висело над тайгой, а Саша решил зайти и проведать свою семью из прошлого — за порогом, который он уже давно переступил, и наткнулся на Нину в новом платье, которая уже занесла ногу над деревянным выступом. она тут же опустила ее и сделала два шага назад. он по-свойски прошел в сени, руки засунув в карманы рабочих штанов, повертелся на пятках влево, вправо, жадно вдохнул и спросил, где дети. Нина пожала плечами. в школе и в саду, где еще. а то он не знает, где дети. Саша подбоченился и сказал:

— я не хочу с тобой больше жить. у меня другая женщина. давай разводиться.

Нина протянула от пола к его лицу плавную нить взгляда и кивнула:

— да.

он развернулся и со всей силы пнул табуретку, так, что она врезалась в печь и сшибла чугунную дверцу. та зазвенела, ударяясь о стенку.

— что «да»?! — крикнул он.

— давай разводиться, — повторила Нина.

Саша снова прокрутился вокруг себя, подошел к зеркалу, висящему рядом с входом, и вытянул из-под него за крохотный торчащий между зеркалом и задней подложкой уголок бумажную иконку. Нина как могла прятала ее. Саша поднес ее к глазам: самодельная, кривая, досталась то ли от матери, то ли от бабки. всю жизнь он делал вид, что не замечает, как жена вынимает картонку из-за зеркала, из-под подушки, из книжки, из-за пазухи и прячется где-нибудь в углу, чтобы помолиться. ему было плевать: раз ей так спокойней, пусть. но что-то в нем болело теперь как содранный заусенец; он вглядывался в лицо Богоматери, непонятно от кого забеременевшей, этой женщины, которая, как ему казалось, только притворяется святой. дура, взявшая себе в пример праведницу, любила ли она его когда-нибудь и что это была за любовь? посватайся к ней не он, другой, была бы так же смиренна, так же покорно рожала бы ему, так же в пол опускала глаза? а если бы бил ее, терпела бы удары? чего она стоила, такая безмолвная, бездвижная, такая непробиваемо страждущая в этой внешней теплой жизни? он злился, переводя взгляд с Нины на икону и обратно — с иконы на Нину.

— нравится тебе, что ли, вот такой быть? — спросил он устало. — иди и полюби кого-нибудь, а то жизнь пройдет скоро. — и вышел, вложив ей в руки иконку.

после того разговора Нина Петровна долго лежала на кровати не двигаясь. она слышала, как девочки бегают туда-сюда, гремят посудой, болтают шепотом. Марина говорит: в школе мне сказали, что наш батька любит какую-то Светлану. так Ване сказала мама, которая Оксана. а ей ее подруга, которая Валентина Андреевна, которая у нас в школе преподает математику. старшая сестра шикает: тише, мать спит. вздор какой. а чего тогда папа не приходит? да он просто… не знаю… работает? и, озадаченные, они укладывались спать, прижимаясь друг к другу спинами, и были друг у друга, а оттого без отца было не так страшно и не так одиноко подле неразговорчивой мамы.

она лежала под одеялом в новом платье. под кровать поставила ведро и туда писала, а потом задвигала. ничего не ела и почти не открывала глаза. пролежав так три дня, она наконец встала, вынесла ведро на двор и кинула в компостную кучу. в своем новом платье, которое уже успело стать старым — таким старым, что самые дряхлые из вещей были новее, — она подошла к колодцу, набрала ледяной воды и облила себя с головой. потом переоделась, умылась и поела, а затем отправилась в детский садик забирать Марину. обычно Марина ходила оттуда сама или ее встречала после школы Люба. Нина зашла в сад, прошла по коридору до кабинета заведующей и постучала.

— входите! — раздалось.

набрав в легкие воздуха, Нина закашлялась. голос ее хрипел и подрагивал.

— здравствуйте, Марья Ивановна. я думаю, Маринка моя уже достаточно самостоятельная стала, так что я хочу к вам на работу устроиться. воспитательницей. ведь есть у вас место?

Марья Ивановна приняла Нину на работу.

6

Со мной идет моя душа, форма форм.

Джеймс Джойс. Улисс

стягиваю трусы. на прокладке красное пятно Роршаха. отгадай, что я увижу в нем: бабочку, фаллос или лицо своей матери. во вторую очередь отгадай, будет ли это иметь значение.

это игра на поражение. они (помни, что они — это всегда и ты) отыщут в тебе уязвимость и будут судить по ней. так судят по статье о дискредитации. так судят по рисунку на трусах (по его наличию). так судят по формообразам от матерных слов, которые ты используешь в диалоге с незнакомцами. одна моя подруга сказала, что со мной не о чем поговорить, потому что я слишком сомневаюсь в истинности собственных суждений и их праве на существование. это ввергло меня в сомнения, и мне стало смешно.

я вышла из ванной комнаты, спрятав в карман пачку прокладок, и отправилась на кухню, чтобы поставить чайник. там сидел за высокой барной стойкой у окошка морячок-головастик. он был без своего товарища и пил что-то из хостелной кружки с карикатурно изображенными военными и надписью «быть подполковником хорошо, а под генералом — лучше!», электрический чайник касался его плеча носиком.

он навалился на меня в коридоре, когда ночью я шла в ванную, будто