посмотреть, что там. в детстве мы с папой часто играли в «шкаф из Нарнии». я залезала внутрь, меня обнимали шубы и куртки, тяжелые, как мамонты. их рукава венчали детские плечи, а папа снаружи имитировал загадочный голос из ниоткуда, пророчащий мне волшебное превращение и долгие путешествия. заигравшись, он начинал описывать заснеженные леса других измерений, горы и водопады, гномов и эльфов, а меня усыпляли темнота и тепло. когда я просыпалась, в шкафу рядом со мной оказывалась коробка конфет, или фарфоровый чайничек, или еще какая-то нелепость, которую мне послала королева Нарнии. с тех пор для меня шкаф стал вечным хранилищем тайны, от которой меня отделяет лишь шаг.

я сдвинула стеклянную дверцу, из таких, что все время застревают и проезжают по деревянной лунке со скрипом, искажающим сущее. за ней на трех полках ничего не было — только сбившиеся комья пыли. а вот за деревянной дверцей второй половины шкафа не было почти ничего. на верхней полке стояло три коробки из-под обуви, и когда я потянула одну на себя, она оказалась неожиданно тяжелой. я сняла ее двумя руками и поставила на пол. затем проделала то же с оставшимися. сняв крышку с первой, я ахнула. конверты, фотографии, открытки — куча неразобранных бумаг, перемешанных, с замятыми или оторванными уголками, доверху наполняли коробку.

мои родители познакомились в Москве. дед тогда уже вышел на пенсию и получил квартиру. он хотел подать заявление на жилье на острове, но бабушка запретила, поставив ультиматум: либо квартира в Центральном регионе, либо развод.

мой отец был инженером, и ему предложили хорошую должность на острове. мама сбежала из дома, ни у кого не спросив совета, потому что дед постепенно спивался, а бабушка от его пьянства медленно сходила с ума. в очередной раз, когда с работы дед пришел пьяным, она загоняла его по всей квартире, угрожая убить. в конце концов он забрался с ногами на унитаз в туалете и закрыл дверь на замок изнутри. тогда бабушка схватила топор и стала методично пробивать стену, обрушивая с каждым ударом истошный крик. в тот день мама ушла из дома к своему бойфренду, который сомневался, соглашаться ли на такую дальнюю командировку. они улетели на Сахалин с одним чемоданом на двоих, почти без вещей и совсем без денег.

несколько лет родители обживались на острове, дела пошли в гору, и вот уже квартира, которую они арендовали, стала обрастать предметами роскоши: магнитофоном, видеокамерой, холодильником, а потом и одеждой иностранных брендов. когда я родилась, мне купили японскую коляску-трансформер и белое шелковое платьице за три тысячи рублей — заоблачная цена для две тысячи первого года. все это спокойно хранилось в квартире в Южно-Сахалинске, а родители иногда улетали к родственникам на Большую землю, чтобы похвастаться мной и убедиться, что никто еще никого не убил. в один из таких визитов их квартиру обчистили столь тщательно, что украли даже видео- и фотопленки со свадьбы. мама с папой вернулись в абсолютно пустое помещение, где на потолке в зале болтался оторванный кабель: люстру, видимо, с корнем вырывали второпях.

поэтому я так удивилась трем бесценным коробкам в Витиной квартире, оставшимся мирно лежать в нетронутом шкафу. Оксана Васякина в «Степи» описывала, как ее отец обчищал квартиры в Новосибирске. так же квартиру моего отца обчищал кто-то на Сахалине, а теперь мы с Оксаной сидим в Москве друг напротив друга, на пластиковых неустойчивых стульях в Центре Вознесенского и обсуждаем, как писать о прошлом семьи и работать с опытом других. приходит время переплетаться друг с другом, как цепочки муравьев: один тащит другого, другой тащит мертвого, мертвый тащит соломинку.

я потихоньку — как солнце проходит свой дневной полукруг — опускаю руки в ящики и разбираю бумаги. вот фотографии курсантов летного училища, самолетов, на которых они учились, и сверхзвуковых истребителей, которые они испытывали. они лежат в коробке сверху: Витя явно часто перебирал их, рассматривая. он ушел со сверхзвуковых на десять лет раньше своего брата, потому что потерпел крушение, испытывая новую модель самолета. Витя успел катапультироваться и приземлился в сибирской тайге, сломав обе ноги. его нашли через несколько дней, эвакуировали, а потом списали со службы, перевели на вертолеты. но это, как братья-близнецы всегда вздыхали, было уже не то. дедушка Сережа отказался от повышения по службе, потому что для этого пришлось бы бросить летать. в сорок лет его отправили на пенсию, и он сначала отучился на часовщика, потом стал зарабатывать переплетением книг, потом работал плотником, параллельно уходя в затяжные запои.

чуть ниже лежали фотографии всех членов огромной семьи Пушкаревых, здесь же — мертвая Манечка в гробу, Витины друзья, сахалинские пейзажи. а на самом дне под кучей пыльных однообразных открыток с надписями «Передаю привет!», «Помню о Вас!», «Вите от…», несколько распечаток формата а4.

«Государственный исторический архив Сахалинской области. Уважаемый Виктор Дмитриевич! Спасибо за обращение! Мы ознакомились с вашим запросом. В нашем архиве хранятся документы по делу ваших родственников, Дмитрия и Ильи Пушкаревых. Копии документов прилагаем в письме». дата и подпись. следующая бумага представляла собой отсканированные пожелтелые бумаги с напечатанными на машинке сиреневыми буковками, похожими на шрифт Times New Roman, внесенными в таблицу с двумя столбиками: слушали, постановили. Это были выписки и документы по делу моих прадедов, сосланных в ГУЛАГ.

* * *

я избегаю говорить с другими о своих снах

но тебе расскажу

потому что сижу

на твоем члене

и он измазан моей кровью

а это очень похоже на сон

ты глядишь виновато и страстно но слушай

мне приснилось что тело моей семьи

чайное деревянное с бусами груш

с бабушкой дедушкой папой и мамой

в глухой деревне скрывается от войны

и я брожу среди них неприкаянным лесом

и вдруг по дороге ты помнишь ведь эту дорогу

на ней мы ужа подобрали и долго смотрели

как волны его расступаются в воздухе прежнем

и мы отпустили его и он жил

безобразно красивый

по этой дороге большой грузовик проезжает

с окошками в них лишь бинты и зеленый

смогла разглядеть они ранены я побежала

по пыли за ними сгрузили в охотничий домик

они умирают невидимый кто-то сказал

пошла по рядам в этом доме на курьих ногах

припомнила фильмы о войнах былых и героях

а он подоконник кусая лежал по стене

весь белый как тога а скоро и мертвый как воин

и я подхожу к нему состоящему из бинтов

— целуй меня, машенька, я готов.

я знаю