— Теперь больше не должно быть никаких затруднений.

— Затруднений? — поразилась она. — Каких затруднений?

— Разве не помнишь телеграмму, которую послала мне прошедшим маем? «Непредвиденные затруднения» — так в ней было сказано. Кстати, что это была за важнейшая проблема? Поиск гувернантки для Эффи?

— Но я сообщила тебе почему — почему это оказалось затруднением. Я тебе все об этом написала.

— Да, знаю. — Он поднес ее руку к губам и поцеловал. — Каким далеким все это кажется и как мало значащим сегодня!

Она бросила на него быстрый взгляд:

— Ты так думаешь? Я, наверное, чувствую иначе. Мне хочется, чтобы все те упущенные месяцы не пропали зря, а стали частью настоящего.

— Но они живы — для меня. Ты обращаешься к прошлому и берешь оттуда все — обращаешься к самым первым дням.

Она слегка нахмурилась, словно борясь со смутным замешательством.

— Странно, как в те первые дни между нами тоже вставало что-то, чего я не понимала.

— В то время мы оба не понимали, правда? Это и зовется блаженством юности.

— Да, и я так думала — то есть оглядываясь назад. Но даже тогда это не могло быть тем же для тебя, как для меня; а сейчас…

— Сейчас, — сказал он, — единственное, что имеет значение, — это что мы сидим с тобой вместе.

Он с легкостью отбросил остальное, что, возможно, было убедительным свидетельством ее победы над ним. Но она не чувствовала гордости за подобные триумфы. Ей казалось, что она хочет его верности и его обожания не столько ради себя, сколько ради их взаимной любви, и что, пренебрегая любым периодом их отношений, он что-то отнимает от теперешней их отношений красоты.

— Все, что было и есть между тобой и мной, имеет значение.

— Конечно! — (Она почувствовала, как невыразимо чудесна его улыбка.) — Вот почему, — продолжал он, — «все» для меня — это то, что здесь и сейчас, на этой скамье, между тобой и мной.

Она подхватила его слова:

— Это я и имею в виду: здесь и сейчас; нам от этого не уйти.

— Уйти? Ты хочешь? Снова?

Судорожно билось сердце в груди. Что-то в ней лихорадочно и нехотя рвалось освободиться, но тепло его близкого присутствия пронизывало всю ее, как солнце, заливавшее природу. И тут она внезапно почувствовала, что жаждет полного счастья, не меньше.

— Снова? Но разве это не ты, в последний раз…

Она замолчала, трепеща в душе, как Психея, держащая лампу.[7]Но в вопрошающем свете ее молчания черты спутника изменились.

— В последний раз? Прошлой весной? Но это ты — из лучших побуждений, как объяснила мне, — развернула меня от самого твоего порога прошлой весной!

Ради того, чтобы удовлетворить ее сентиментальность, он явно готов был добродушно «болтать» о вопросе, который Время так убедительно разрешило; и понимание его готовности успокоило ее.

— Я написала, как только смогла, — возразила она. — Объяснила причину отсрочки и попросила тебя приехать. А ты так и не ответил на мое письмо.

— В тот момент невозможно было приехать. Мне нужно было вернуться на службу.

— И невозможно написать и сказать мне об этом?

— Твое письмо шло слишком долго. Я ждал неделю — десять дней. У меня были основания думать, когда оно пришло, что ты не слишком торопилась с ответом.

— Ты так подумал, когда прочитал его? В самом деле?

— Да.

Ее сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Тогда почему ты здесь сегодня?

Он с изумлением бросил на нее быстрый взгляд:

— Бог знает… если ты об этом.

— Вот видишь, я правильно говорила, что не понимала.

Он резко поднялся и встал лицом к ней, загораживая вид на реку и квадраты полей на противоположном отлогом берегу.

— Наверное, я это могу сказать и о себе.

— Нет-нет, ни у кого из нас не должно быть причин снова так говорить. — Она грустно посмотрела на него. — Конечно, ни тебе, ни мне не нужен светильник, чтобы показаться друг другу. Я хочу, чтобы ты видел меня такой, какая я есть, со всеми моими иррациональными колебаниями и сомнениями, как старыми, так и новыми.

Он сел обратно на скамью рядом с ней:

— Не беспокойся насчет старых. Они были оправданными — я согласен признать это. Понимаю, когда гувернантка так неожиданно уходит и ты остаешься с Эффи и с больной свекровью на руках, мой приезд совершенно некстати. Я даже понимал тогда, что трудно написать обо всем этом и объяснить. Но какое это имеет значение сейчас? Я хочу разрешить новые сомнения.

Сердце ее снова затрепетало. Она почувствовала, что счастье так близко, так несомненно, что, бросившись ему навстречу, можно погубить его, как ребенок душит любимую птичку, слишком сильно ее лаская. Но сама уверенность подстегивала ее. Сомнения терзали ее так долго, что теперь превратились в яркие безобидные игрушки, которые она могла подбрасывать и ловить без опаски.

— Ты не приехал и не ответил на мое письмо, и, прождав несколько месяцев, я написала другое.

— И я ответил на него; и вот я здесь.

— Да, — сказала она, смотря ему в глаза. — Но в последнем письме я повторила в точности то, что написала в первом — которое послала тебе в июне. Тогда я написала, что готова дать тебе ответ на то, что ты спрашивал в Лондоне; и, написав это, я тем самым дала тебе ответ.

— Моя дорогая! Дорогая! — пробормотал Дарроу.

— Ты проигнорировал это письмо. Все лето не давал о себе знать, и все, что я прошу сейчас, — это откровенно сказать почему.

— Могу только повторить то, что уже говорил. Я был обижен и несчастен и сомневался в тебе. Думаю, если бы я легче к этому отнесся, то был бы более уверен. Меня это настолько задело, что я боялся еще раз потерпеть неудачу. Потому что ты заставила меня почувствовать себя жалким неудачником. Так что я зажмурил глаза, стиснул зубы и отступился. Вот вся моя малодушная правда!

— Если это вся правда!.. — Она позволила ему обнять себя. — Это мучило меня, понимаешь. Я гадала, что означает твое молчание, пока не заставила тебя прервать его. Теперь я хочу знать, правильно ли я сделала.

— Что я могу сказать, чтобы ты поверила?

— Сначала дай мне все сказать тебе. — Она отстранилась, но рук не отняла. — Оуэн видел тебя в Париже, — начала она.

Она посмотрела на него, и он спокойно встретил ее взгляд. Солнце освещало его приятно загорелое лицо, серые глаза, белый открытый лоб. Она впервые заметила на его руке, которой он сжимал ее ладонь, серебряный перстень с печаткой.

— В Париже? Ах да… Значит, все-таки увидел.