– Пробка рассасывается, милая, – говорит женщина. – Или запрыгиваешь, или нет.

Я открываю пассажирскую дверь и сажусь:

– Спасибо.

– Не за что. – Женщина убирает ногу с тормоза, и мы медленно ползем вперед.

Проезжаем заброшенное белое здание справа. Ну ладно, грязно-белое. Настолько грязно-грязно-белое, насколько возможно.

– Едешь отмечать День труда?

Я ставлю рюкзак между ног:

– Вроде того.

– Как и все вокруг. – Женщина кивает на пробку перед нами. – Длинные выходные, народ выползает из всех щелей.

Я вежливо киваю. Ее сын на заднем сиденье хнычет и бормочет что-то о том, что смерть – отстой. Полагаю, речь о смерти в игре.

– Итак, – продолжает женщина, – откуда ты?

– Кливленд, – говорю, гадая, во сколько еще ответов мне обойдется эта поездка. Затем тянусь к карману за успокаивающим прикосновением к боевой раскраске.

– Чудесный город. Мы любим Кливленд, да, Чарльз?

Оно говорит еще что-то, но я не слушаю.

Я вообще ничего не делаю.

Помада исчезла.

– …и игра в индейцев на папин день рождения, да, Чарльз?

Потянувшись вниз, расстегиваю рюкзак – шкатулка, банка из-под кофе, бутылка с водой, футболки, носки… помады нет.

– Остановитесь, – бормочу я.

– Прости?

Где я видела ее в последний раз? Из автобуса выходила точно с ней. И когда та глупая девица предложила мне сигареты, цилиндр лежал в кармане. И когда я заснула… то держала его в руках.

– Пожалуйста, можете остановиться? Мне нужно выйти.

– Уверена?

«Пусть помада будет под мостом».

– Да-да, притормозите.

Навеки безымянная женщина сворачивает к обочине. Я хватаю рюкзак, выдавливаю полуискреннее «спасибо» и мчусь обратно к мосту.

«Прошу, пусть она будет там».

Из-за пробки мы успели отползти ярдов на сто, не больше. Под мост я прибегаю едва дыша и обыскиваю каждый миллиметр рядом с местом, где уснула. С учетом моего половинчатого зрения я проверяю все четырежды, но тщетно. Помады здесь нет. Пялюсь на землю, не в силах шевелиться, не в силах думать, просто… совсем без сил. И пока сознание смиряется с новой реальностью – что я явлюсь к маминой больничной койке без одной из основных Причин, – я вдруг вижу.

Не помаду.

Опустившись на колени, провожу пальцами по трещинам в асфальте: нос, хвост, лапы… такой специфический силуэт, мой Тротуарный Кролик.

«Любишь блестящие штуки? У меня там много блестяшек».

Я вижу фигуру на горизонте, каждый шаг решительный и резкий, как будто он куда-то опаздывает.

Я опускаю голову и стартую.

– Тебе нравятся «Кабсы»? – спрашивает Уолт.

Все попытки поднять тему утраченной помады срубаются на корню такими вот вопросами. Нравится ли мне желтый цвет? А колбаса? А динозавры? Это марафон предпочтений, и я медленно отчаиваюсь:

– Не знаю, Уолт. Конечно.

Спорт – это Штука, согласна, просто не моя. Футбол, баскетбол, соккер и да, хоккей – все кажется мне ерундой. Однако бейсбол мне приятен. Или по крайней мере понятен. Еще до «последних новостей» бейсбол был из того немногого, чем мы с мамой и папой наслаждались втроем. Думаю, нас притягивала особая атмосфера игры: индивидуальность каждого игрока и команды; сложные стратегии, основанные на том, кто подает, кто бьет и кто ловит; детали, дюймы, статистика. К тому же это расслабляет. Три часа в день на ухоженном поле – полагаю, моя семья идеализировала этот вид праздного отдыха, потому что в нашем доме с подобным мы редко сталкивались. У меня никогда не было любимой команды, но я достаточно разбираюсь в бейсболе и знаю, что «Кабс» – самая невезучая команда в профессиональной лиге. То есть история еще не знавала таких неудачников, как «Чикаго Кабс».

– Хочешь пойти на игру? – Лицо Уолта загорается восторгом. – Сначала поедим, а потом можем сходить на матч. Если получится достать билеты. – Он вскидывает указательный палец, будто озаренный гениальной идеей. – Нам нужны билеты. Билеты.

Время идет, пробка на шоссе рассасывается, и мимо нас теперь проносят лишь случайные машины по дороге к закату. Мы шагаем туда же по обочине… странная парочка.

– В общем, Уолт… я не злюсь и ничего такого, понимаешь? Если ты взял помаду. Мне просто нужно ее вернуть. Это важно.

– Блестящая помада?

Гляжу на Уолта искоса, гадая, понимает ли он, что выдал себя с потрохами.

– Да. На ней есть кое-что блестящее.

Он кивает:

– Не-а, у меня такой нет.

И стоит мне задуматься, что неплохо бы физически обыскать пацана, как он ныряет под ближайший поручень и исчезает в примыкающем к дороге лесу.

– Сюда, Мим!

Там, под мостом, вариант отправиться дальше без боевой раскраски был приемлемым. Но не теперь. От одной только мысли ехать дальше, когда я точно знаю, где она…

Розовое солнце вдали становится тускло-малиновым.

Вскоре оно совсем скроется. Я вздыхаю и сворачиваю к тенистому лесу.

– Все страньше и страньше, – шепчу.

И с дерзким темпераментом Алисы перебираюсь через поручень и следую за своим белым кроликом в чащу.

И под ногами шепот мертвых листьев, как будто знак – пора остановиться! То лес в тиши дарует мгле секреты – совсем не то, что шум шоссе и света.

«Чтоб тебя, Мэлоун, завязывай думать пятистопным ямбом!»

Вслед за Уолтом, диковинным путником, я шагаю в гору. Минут через двадцать земля начинает выравниваться. Еще через пять деревья редеют, и я вдруг понимаю гораздо больше о положении мальчишки.

Посреди расчищенной круглой поляны, будто пациент с эмфиземой, стоит потрепанная синяя палатка. Несчастный выцветший брезент перекошен, изодран и залатан. Рядом с мертвым кострищем из перевернутого молочного ящика торчит море сковородок и кастрюль. Мокрые футболки с рекламой кровельных компаний, церковных футбольных лиг и неизвестных рок-групп болтаются на тощих ветках по всему периметру поляны.

Ярдах в десяти благоухает неглубокая яма с испражнениями, пронизывая запахом всю округу. И даже не знаю, радует меня или пугает коробка туалетной бумаги рядом с ней.

«Никогда, – думаю я, натягивая ворот толстовки на нос, – даже через миллион лет. Буквально через миллион. Никогда к ней не приближусь».