Я бездумно пожал плечами:

— Я не пытаюсь произвести впечатление на людей, Сабелла. Это не в моей природе. Чем старше я становлюсь, тем меньше меня интересует популярность. Я не хочу вызывать неприязнь, как вы понимаете, просто я понял, что меня мало заботит чужое мнение. Имеет значение только мое. Чтобы я уважал себя. И я себя уважаю.

— Так вы даже не попытаетесь произвести на меня впечатление? — с улыбкой спросила она, откровенно заигрывая со мной. Меня потянуло к ней необычайно, мне захотелось отправиться с нею куда–нибудь, где мы могли бы поговорить с глазу на глаз; меня уже слегка утомило это несколько принужденное остроумие двух людей, пытающихся поразить друг друга — а именно это я и пытался сделать, сколько ни утверждал бы обратное.

— Думаю, я мог бы указать вам на ваши недостатки, — сказал я, поставив бокал на стол. — Сказать, где вас подводит голос, почему когда–нибудь поблекнет ваша красота, и почему все это не стоит ни гроша. Я мог бы говорить о тех вещах, о которых другие не говорят никогда.

— Если бы хотели произвести на меня впечатление, вы хотите сказать.

— Верно.

— Что ж, с нетерпением жду возможности узнать все о моих недостатках, — сказала она, с улыбкой отходя от меня, — когда вы наберетесь смелости рассказать мне о них.

Я смотрел, как она исчезает в толпе, и хотел уж было последовать за ней, но тут Изобел запела очередную арию, выдав неожиданно безукоризненный бемоль, и я застыл на месте из уважения на добрые четверть часа. Тем временем прославленная певица и красавица уже исчезла.

Разговоры об оперных театрах начались после моей бурной встречи с сеньором Карлати. В тот день я с превеликим удовольствием покинул его убогую контору, лишь получив от него все инструкции, как вести себя на встрече с Джованни Мария Мастаи–Феретти, Наместником Рима, Папой Пием IX[34], моим новым работодателем.

Мы должны были с ним встретиться в три часа дня в его личных апартаментах в Ватикане, и я вынужден признать: мне было немного не по себе, когда я шел по роскошному старинному дворцу в сопровождении нервного секретаря, облаченного в сутану, который добрых семь раз сообщил мне, что к Папе я должен обращаться исключительно «Ваше Святейшество», и ни в коем случае не перебивать его, поскольку от этого у него случается мигрень и он может впасть в раздражение. Также я не должен возражать Святому Отцу и вносить свои предложения, противоречащие его требованиям к моей персоне. Похоже, беседа как таковая Святым Престолом осуждалась.

Я предпринял кое–какие шаги, чтобы разузнать немного о Папе за те сутки, что оставались у меня между собеседованиями. Ему всего 56 лет — сущее дитя по сравнению с моими 104 годами, — и он занимал Папский престол всего около двух лет. Его личность меня озадачила: я прочел множество газетных статей, но все они казались довольно противоречивыми, и невозможно было понять, что же он за человек на самом деле. Некоторые считали его опасным либералом, чьи взгляды на освобождение политических заключенных и допуск мирян в его кабинет министров могли положить конец авторитету Папства в Италии. Другие видели в нем мощную силу, способную изменить страну, объединить старые левые и правые фракции, вызвать на открытую дискуссию прессу и создать конституции папских государств. Для человека, едва начавшего свое правление, он проявлял подлинное мастерство политика, так что никто — ни друг, ни враг, — казалось, не мог понять, каковы же его истинные убеждения или планы в отношении как себя, так и страны в целом.

Покой, в который меня провели, оказался меньше, чем я ожидал: все стены заставлены книгами — пространными религиозными трактатами, огромными томами по истории, какими–то биографиями, поэзией; имелось даже некоторое количество современной прозы. Это личный кабинет Папы, сообщили мне, комната в которой он отдыхает, на время сбросив бремя своих обязанностей. Вам оказали милость, объяснил нервный священник, пригласив сюда, поскольку это означает, что ваша встреча будет в некоторой степени неформальной, даже не лишенной приятности, и, возможно, я смогу познакомиться с менее официальной стороной личности Папы.

Он вошел через боковую дверь, к моему удивлению, с бутылкой красного вина в руке. Если бы его походка не была безукоризненно ровной, я бы заподозрил, что он пьян.

— Ваше Святейшество, — сказал я, слегка поклонившись. Несмотря на полученные наставления, я не был уверен, таков ли принятый этикет. — Приятно познакомиться.

— Пожалуйста, присаживайтесь, синьор Заилль, — указывая на стул у окна, вздохнул он, словно я уже истощил его терпение. — Вы, конечно же, выпьете со мной бокал вина.

Я не понял, что это — констатация факта или приказ, поэтому просто улыбнулся и слегка склонил голову набок. Он все равно едва обратил на это внимание, медленно разлил вино по двум бокалам и повернул их так, как это сделал бы профессиональный официант. Мне пришло в голову, что в юности, ему, должно быть, довелось служить подавальщиком блюд, пока он не обнаружил свое призвание. Папа был несколько ниже меня — примерно пять футов одиннадцать дюймов; большая круглая голова, а таких тонких бровей и губ я никогда не видел у взрослых людей. Из–под шапочки выступал мысок темных волос — прямо–таки дьявольски ироничная отсылка к черной магии. Я не мог не заметить, что он порезался, когда брился утром, — от Верховного Понтифика меньше всего ожидаешь простой человеческой небрежности; видимо, на твердость руки папская непогрешимость не распространялась.

Мы побеседовали о моем путешествии в Рим, моем новом жилище, я немного погрешил против истины, рассказывая ему о своей молодости, — старался придерживаться фактов, но опустил часть хронологии. Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы он собрал конклав кардиналов и объявил меня современным чудом. Мы заговорили об искусстве — он упомянул «Оперу нищего» из музыки, «Размышления о революции во Франции» из литературы, «Воз сена»[35]из живописи, «Графа Монте–Кристо» из современной прозы, заявив, что перечитывал роман за последние несколько лет пять раз.

— Вы его читали, синьор Заилль? — спросил он, и я покачал головой:

— Пока нет. У меня сейчас мало времени на художественную литературу. Мне нравились те дни, когда правило чистое воображение, а не социальные проповеди. Ныне же многие романисты, похоже, стремятся больше проповедовать, нежели развлекать. Меня это не слишком трогает. Я предпочитаю хорошую историю.

— «Граф Монте–Кристо» — приключенческий роман, — рассмеялся он. — Книга, которую мечтаешь прочесть в детстве, — но тогда она еще не написана. Я дам вам ее перед уходом и, возможно, вы расскажете мне, что вы о ней думаете.