Датчанин повернулся ко мне и победно улыбнулся, но, как ни странно, ничего не сказал.

Мы ждали. И снова ждали.

Потом мы услышали, как заводится машина. Шум двигателя. Жуткий кашель мотора. Задний ход. Снова кашель. Слишком большое количество оборотов для первой передачи. Водитель, плохо знающий машину, уехал.

Я посмотрел на Датчанина. Он надул щеки, выдохнул воздух и замахал правой рукой, как будто дотронулся до чего-то горячего.

Я слушал. Слушал внимательно. Казалось, я почувствовал их раньше, чем услышал. Полицейские сирены. Их вой далеко разносился в холодном воздухе, поэтому, скорее всего, они приедут не очень быстро.

Я оглянулся. Бабушка обнимала внучку. Невозможно было понять, дышит ли девочка, но, судя по цвету лица, крови в ней оставалось мало. Сейчас мне надо было попытаться не думать об этом. Я запомнил все помещение, перед тем как его покинуть. Семья, смерть, кровь. Все это напомнило мне одну картинку. Три гиены и зебра со вспоротым брюхом.

Неправда, будто я не помню, что говорил ей в метро. Не помню, говорил ли я, что не помню этого, или только собирался сказать. Но я все помню. Я говорил, что люблю ее. Просто чтобы ощутить, что происходит, когда говоришь такие слова другому человеку. Это как стрелять по мишеням в форме человеческого тела. Конечно, это не одно и то же, но это отличается от стрельбы по обычным круглым мишеням. Я говорил не всерьез, как не всерьез убивал нарисованных на мишенях людей. Это была тренировка. Привыкание. Возможно, в один прекрасный день я встречу женщину, которую полюблю и которая полюбит меня, и тогда будет неплохо, если слова не застрянут у меня в горле. Я ведь еще не сказал Корине, что люблю ее. Не громко, а так, душевно, без возможности взять свои слова назад, забыв обо всем и позволив отзвуку признания наполнить комнату, накачать тишину до таких размеров, что она выдавит стены наружу. Я говорил эти слова только Марии в месте, где сходились рельсы. Или расходились. Но мысль о том, что скоро я скажу эти слова Корине, заставляла мое сердце биться с бешеной скоростью. Скажу ли я это сегодня вечером? Или в самолете по дороге в Париж? Или в гостинице в Париже? Может быть, за ужином? Да, это будет просто замечательно.

Вот о чем я думал, когда мы с Датчанином вышли из церкви на сырой холодный зимний воздух, который будет оставаться соленым на вкус, пока фьорд не покроется льдом. Полицейские сирены теперь были слышны, их звук появлялся и пропадал, как сигнал плохо настроенного радиоприемника. Пока еще звуки были так далеко, что сложно сказать, с какой стороны приедет полиция.

Я увидел передние фары черного грузовика на дороге у церковной ограды.

Я шел по наледи мелкими быстрыми шагами, слегка согнув колени. В Норвегии этому учишься еще в детстве. В Дании, наверное, этому учатся позже, потому что у них не бывает так много снега и льда, и мне показалось, что Датчанин от меня отстал. Но это не точно; возможно, Датчанин ходил по льду чаще меня, мы ведь почти ничего не знаем друг о друге. Мы видим круглое веселое лицо, открытую улыбку и слышим не всегда понятные забавные датские словечки, которые тем не менее ласкают наш слух и успокаивают нервы. И тогда мы сочиняем для себя историю про датские сосиски, датское пиво, датское солнце и про неторопливую спокойную жизнь на плоской крестьянской земле к югу от нас. И это так мило, что мы теряем бдительность. Но что я знал на самом деле? Может быть, Датчанин убрал столько людей, сколько мне никогда не устранить. И почему такая мысль пришла мне в голову именно сейчас? Возможно, потому, что я испытывал острое предчувствие, переживал новую сжатую секунду, знал, что курок взведен.

Я собрался обернуться, но не успел.

Я не мог осуждать его. Как я уже говорил, я и сам готов проделать большой кружной путь, чтобы оказаться в той позиции, когда смогу произвести выстрел в спину.

Звук выстрела разнесся по кладбищу.

Первая пуля показалась мне толчком в спину, а вторая – впившимися в бедро челюстями. Он стрелял низко, как я в Беньямина. Я повалился вперед и ударился подбородком. Я перевернулся и уставился прямо в дуло его пистолета.

– Черт, прости меня, Улав, – сказал Датчанин, и по его голосу я понял, что он говорит искренне. – Абсолютно ничего личного.

Он целился низко, чтобы успеть мне это сказать.

– Рыбак поступил умно, – прошептал я. – Он знал, что я буду приглядывать за Кляйном, и поручил работу тебе.

– Да, все верно, Улав.

– Но зачем убирать меня?

Датчанин пожал плечами. Полицейские сирены были уже близко.

– Дело обычное, – сказал я. – Боссы не хотят, чтобы люди, у которых на них есть что-то серьезное, оставались в живых. Тебе тоже стоит задуматься об этом, Датчанин. Надо знать, когда сваливать.

– Дело не в этом, Улав.

– Понимаю. Рыбак – босс, а боссы боятся людей, готовых убить своего босса. Они думают, что они следующие в очереди.

– Дело не в этом, Улав.

– Черт тебя подери, ты что, не видишь, что я сейчас истеку кровью, Датчанин? Может, не будем играть в угадайку?

Датчанин кашлянул:

– Рыбак сказал, что надо быть совсем уж офигенно хладнокровным бизнесменом, чтобы не затаить обиду на человека, устранившего троих твоих людей.

Он целился в меня, палец на спусковом крючке начал сгибаться.

– Уверен, что у тебя пуля не застрянет в стволе? – прошептал я.

Он кивнул.

– Последнее рождественское желание, Датчанин. Только не в лицо. Пожалуйста.

Я видел, что он размышляет. Потом он снова кивнул и немного опустил дуло. Я закрыл глаза и услышал выстрелы. Я почувствовал, как в меня вонзились пули. Два кусочка свинца. В то место, где у обычных людей расположено сердце.

– Это жена ее сделала, – сказал он. – Для спектакля.

Переплетающиеся железные колечки. Интересно, сколько в ней тысяч таких колечек? Как я уже говорил, я считал, что совершил обмен с той вдовой. Кольчуга. Неслучайно Пине показалось, что я весь в поту. Под рубашкой и костюмом я был одет, как чертов святой король.

Железная одежда нормально приняла пули, пущенные в спину и грудь. Хуже дело обстояло с бедром.

Я лежал, ощущая, как кровь толчками вытекает из меня, и ждал, когда задние фары черного грузовика скроются в ночи. Потом я попытался встать на ноги. Я чуть не потерял сознание, но умудрился подняться и поковылял в сторону «вольво», припаркованного у входа в церковь. Полицейские с каждой секундой были все ближе. В их хоре звучала как минимум одна сирена «скорой». Могильщик, вызывая полицию, уже знал расклад. Может быть, они спасут девочку. Может, нет. Может быть, они спасут меня, думал я, распахивая дверцу «вольво». Может, нет.

Зять Хоффманна не соврал жене, он действительно оставил ключи в зажигании.