Неплохой журналист, до Новосибирска трепался где-то в Нью-Йорке, основал течение анархистов-эгоистов…»

Курс, как мы помним, развернул тогда жёсткую кампанию против Шолохова, а также – Горького, Михаила Булгакова и Валентина Катаева. В том числе об этом пишет Марков: «Начинается нечто страшное».

«В Сибири создаётся накалённая обстановка. Курс начал устраивать невероятные вещи. Этот маленький пегий наполеончик собирает комплот, во главе которого становятся первый секретарь крайкома Сырцов Сергей Иванович и уполномоченный представитель ОГПУ по Западно-Сибирскому краю Заковский, у которого лицо было как бы обсыпано мукой, из поляков, с какой-то сложной биографией…

Выходит через некоторое время новый журнал “Настоящее”… Настоящевцы казались нам какими-то авантюристами. Часть из них была связана с Америкой, об этом все знали, но как-то помалкивали. Был такой странный человек с фамилией Гиндин. Он был правая рука у Курса. Был какой-то Мусинов, Каврайский и другие ссыльные троцкисты из Москвы…»

А если это тот самый Гиндин был бы?

Ах, какой поворот сюжета! – «…мы тебя с Курсом и Сырцовым не утопили в самом начале, хоть теперь дотянуться и свести счёты».

Увы, у того Гиндина, что работал с Курсом на Сырцова, инициалы были иными.

Но фамилия эта могла царапнуть Шолохова: кто-то был такой, где-то на прошлом перекрёстке встречался…

* * *

Содержание хрущёвского доклада в краткие сроки стало известно всей литературной номенклатуре: доклад рассылали в распечатке с требованием после прочтения вернуть.

Большинство советских литераторов в той или иной мере вложились публичным словом, а кто и делом, вплоть до прямого доносительства, в историю репрессий.

Прочитав доклад, множество писателей были буквально шокированы. Любая советская библиотека хранила в подшивках главных газет множество «расстрельных» писем и статей.

В марте 1956 года Леонов и Фадеев встретились в Кремлёвской больнице. У Леонова случился инсульт: отнялась половина лица. Фадеев смотрел на мир глазами приговорённого.

Шолохов в 1930-е, со скидкой на эпоху, от которой было не спрятаться, вёл себя, в сущности, безупречно. Его пути можно было лишь позавидовать. Но и для него, конечно же, появление хрущёвского доклада стало рубежом. Если мы нагребли вокруг себя такое количество трагедий, подлости, неправды – в чём тогда заключалась наша правота?

Происходившее тогда в стране вызывало сложные чувства – от удивления до брезгливости.

Из Третьяковской галереи вынесли все сталинские портреты.

5 марта, в годовщину смерти Сталина, уже не было траурных митингов.

Из библиотек, записал Чуковский в дневнике, начали изымать сборники Суркова и Симонова – знаменитейших поэтов эпохи, – с упоминаниями сталинского имени.

28 марта в «Правде» вышла статья «Почему культ личности чужд духу марксизма-ленинизма?».

В апреле в «Знамени» появилась вторая часть повести Эренбурга «Оттепель», торопливая и ненужная, оставляющая одно ощущение: автору хочется быть на полшага впереди идущих процессов.

13 мая застрелился на своей переделкинской даче Фадеев. Ему было 55.

Шолохова как в самое сердце укололи. Он ведь в своих выступлениях ругал Фадеева. Но как? Искренне просил: увольте его со всех должностей, пусть уедет к себе на Дальний Восток, откуда явился когда-то, и вернётся, наконец, к писательству.

Так бы и спасся!

Ах, Саша, Саша… Какие бы ни были отношения, а целую жизнь прошли рядом. С 1923-го по 1956-й – 33 года. Из них две трети – во главе советской литературы.

Когда последний раз виделись – в ту самую предсмертную весну, – Шолохов вдруг спросил: «Саш, а как ты думаешь… что такое соцреализм?» Фадеев подумал и сказал: «Если по совести: а чёрт знает, что это такое!»

В «Правде» вышло «Медицинское заключение о болезни и смерти т. Фадеева», где чёрным по белому прописали: покойный страдал алкоголизмом. Шолохов тут же позвонил председателю Президиума Верховного Совета СССР Ворошилову:

– Зачем? Зачем вы написали про это? Разве это по-товарищески? Вы же посмертно унизили писателя! Героя Гражданской войны, штурмовавшего Кронштадт в 21-м году! Тяжело раненного тогда!

Ворошилов, не рассердившись, взволнованно, «ноющим», как отметил потом Шолохов, голосом пояснил:

– Фадеев нам странное письмо оставил. На личности членов Президиума ЦК перешёл…

В предсмертной записке Фадеев писал: «…меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плёлся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел.

И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать всё то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, – кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего.

Литература – это высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать ещё худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.

Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни. Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять».

В последующих публикациях о смерти Фадеева упоминание об алкоголизме было снято. Позже выяснилось, что за две недели до самоубийства он бросил пить.

В мае Шолохов тоже не пил: не хотелось.

Ездил по верхнедонской округе.

Заглянул в колхоз «Тихий Дон», спросил у председателя, чем помочь.

Тот говорит: да автомашины бы приобрести.

Шолохов: а поехали в Москву к министру сельского хозяйства. Спросим у него.

Председатель колхоза: вы серьёзно, Михаил Александрович?

Шолохов: серьёзно.

Собрались да поехали.

Через месяц колхоз получил три бортовые автомашины и самосвал.

Председатель колхоза вспоминал: «Наши колхозники так и называли их “шолоховскими”».

* * *

Фильм «Тихий Дон» начали снимать в октябре 1956-го.

Шолохов на хутор Диченский – хоть и не дальний свет – посмотреть, как идут натурные съёмки, не приедет ни разу.

Редактором на картине работал добрый товарищ Юра Лукин. Он должен был по возможности проследить за работой. А так – не авторское дело по пятам за режиссёром ходить.

Хороший фильм – не испортишь. Плохой – не поправишь.

5 ноября 1957-го к Шолохову в Вёшенскую заехали второй режиссёр фильма Генрих Оганесян и оператор Майя Меркель. Она вспоминала, что три дня не выходили из-за стола: так хорошо встречал.

Генрих и Майя нарассказывали много всего.

Когда в Каменске приступили к съёмкам первой сцены – драки на мельнице, – сошлась половина городка. Пришлось сцену съёмок оцеплять верёвками.

Люди в толпе ругались, споря: «Кто Герасимов?» – «Вон энтот!» – «А Шолохов?» – «Вон тот!» – «Шолохов не такой, я в газете видал!» – «Ты видал, а мне Шолохов – друг. Говорю тебе –