и умер. Странный был человек. Я только раз была у него дома — он жил один в квартире в районе Наполес. Снаружи это все выглядело обычно, всё как у всех, обычное жилье среднего класса, но внутри — о, внутри там все было по-другому, я даже не знаю, как это описать: это был сам Лойя, зеркало Лойя или автопортрет Лойя, но автопортрет незаконченный. У него было много дисков и альбомов по искусству. Двери бронированные. В золотой рамке стояла фотография женщины — дань некоторой сентиментальности. Кухня вся отремонтированная, большая, с кучей техники и прочего, чем пользуются профессиональные повара. Узнав, что ему немного осталось жить, он позвонил мне из Сиэтла и попрощался на свой манер. Помню, я его спросила, не страшно ли ему? Не знаю, зачем я задала такой вопрос. Он ответил мне вопросом на вопрос. Спросил, не боюсь ли я. Нет, ответила я, не боюсь. Тогда я тоже не боюсь, сказал он. А сейчас я хочу, чтобы вы использовали все материалы, что мы с Лойя собрали, и разбередили это осиное гнездо. Естественно, вы будете не один. Я всегда буду рядом, даже если вы меня не будете видеть, — я помогу вам всегда, когда это потребуется.

Последнее дело 1997 года очень походило на предпоследнее: только вместо того, чтобы найти пакет с трупом на западном конце города, его нашли на восточном, на грунтовой дороге, которая шла, скажем так, параллельно границе, а потом раздваивалась и терялась, упираясь в горы и ущелья. Жертва, как сказали судмедэксперты, была уже давно мертва. Возраст — примерно восемнадцать лет, рост: метр пятьдесят восемь — метр шестьдесят. Тело лежало полностью обнаженное, но в пакете нашли пару туфель на высоком каблуке, кожаных, хорошего качества, поэтому решили, что это, наверное, шлюха. Также нашли белые трусы танга. Это дело, как и предыдущее, закрыли через три дня — да и следствие вели без особой охоты. Рождественские праздники прошли в Санта-Тереса как обычно. Веселились на посада, разбивали пиньяты, пили текилу и пиво. Даже на самых бедных улицах люди смеялись. На некоторых улицах царил мрак, они походили на черные дыры, так что смех, доносившийся непонятно откуда, казался единственным знаком, единственным маяком, который помогал местным и чужакам не потеряться во тьме.

Часть об Арчимбольди

Мать его была слепа на один глаз. Очень светлые волосы — и слепа на один глаз. Здоровый глаз был голубой, а взгляд — спокойный, словно бы она отличалась не умом, а кротостью: добрая-добрая. А отец — тот хромал. Ногу потерял на войне и месяц пролежал в военном госпитале под Дюреном, думая, что из этой передряги ему не выбраться, и наблюдая, как ходячие (а он ходячим не был!) воруют сигареты у лежачих раненых. Когда сигареты попытались украсть у него, он схватил грабителя (веснушчатого, широкомордого, широкоспинного и широкобедрого) за ворот и рявкнул: «Стоять! Табак солдата — это святое!» Тогда веснушчатый отошел, и пала ночь, и отец почувствовал, что кто-то на него смотрит.

На соседней кровати лежала мумия. Глаза у нее были черные, как два глубоких колодца.

— Курить хочешь? — спросил он.

Мумия не ответила.

— Курить — это хорошо, — сказал отец, прикурил и отыскал рот мумии среди сплошных повязок.

Та вздрогнула. Возможно, он не курит, подумал отец и вытащил сигарету. В лунном свете было видно, что ее кончик испачкан чем-то вроде белой плесени. Тогда он снова вставил сигарету в губы, приговаривая: «Кури, кури, забудь обо всем и кури». Глаза мумии его не отпускали — может, это товарищ по батальону? Может, он меня узнал? Но почему же тогда ничего не говорит? Или не может говорить. И тут из-под повязок начал струиться дым. Кипит, подумал отец, кипит, кипит.

Дым выходил из мумии через уши, горло, лоб, глаза — а те всё не отпускали и не отпускали отца взглядом, и тогда он дунул и затушил сигарету в губах раненого, и все дул и дул, пока из замотанной бинтами головы не перестал выходить дым. Потом затушил сигарету об пол и уснул.

Когда проснулся, мумии уже не было. Где же мумия, спросил он. Умер этим утром, ответил ему кто-то на соседней койке. Тогда отец закурил и начал ждать завтрак. Когда выписали, пешком, хромая, добрался до Дюрена. Там сел на поезд, который отвез его в другой город.

Отец двадцать четыре часа прождал на вокзале, там разливали армейский суп. Разливал такой же хромой, как и он, сержант. Они поговорили, пока сержант выливал половники супа в алюминиевые

тарелки солдат, а отец ел, усевшись рядом на деревянную, вытесанную плотником скамью. Сержант говорил, что скоро все изменится. Война приближается к концу и скоро начнется новая жизнь. Отец, поедая суп, ответил, что ничего никогда не изменится. Вот мы, сказал он, оба потеряли ногу, и что, изменились? Нет.

На все его ответы сержант посмеивался. Сержант говорил — это белое, а отец отвечал — черное. Сержант говорил — день, а отец упирался — ночь. Слушая его ответы, сержант смеялся и спрашивал, не посолить ли суп, не слишком ли он пресный. Потом отцу надоело ждать поезд, который, похоже, никогда не придет, и он снова пустился в путь пешком.

Три недели бродил от деревни к деревне, ел черствый хлеб, подворовывая то тут, то там фрукты и кур. Пока шел, Германия капитулировала. Когда ему об этом сказали, он кивнул: и к лучшему. Однажды вечером добрался до своей деревни и постучал в дверь своего дома. Дверь открыла мать и поначалу не узнала его в стоящем на пороге оборванце. Потом они обнялись, и мать его накормила. Он спросил, вышла ли замуж одноглазая. Ему ответили — нет. Тем же вечером он пошел к ней, даже не вымывшись и не переодевшись, хотя мать заклинала его хотя бы побриться. Когда одноглазая увидела, кто стоит перед ее дверью, то сразу признала. Хромой также увидел ее в окне, поднял руку и очень официально, даже как-то строго, поприветствовал — хотя, с другой стороны, этот жест можно было истолковать как высказывание, что такова, мол, жизнь. С этого дня он говорил всем, кто желал слушать, что в деревне все слепые, а одноглазая среди них — королева.

В 1920 году родился Ханс Райтер. Он был похож не на мальчика, а на водоросль. Канетти и, если я не ошибаюсь, Борхес, двое настолько непохожих друг на друга людей, сказали: как море — символ или зеркало англичан, так лес — это метафора, в которой живут немцы. Таким образом Ханс Райтер еще с рождения выпал из родного контекста. Ему не нравилась земля, а уж леса