не видел, но они несколько раз ему снились. Нарисовал он и Ascophyllum nodosum — бурую водоросль со спутанными ответвлениями и яйцеобразными шишками на листьях. Кроме того, среди Ascophyllum nodosum есть водоросли, что делятся на мужской и женский род и отращивают себе фруктовые побеги со вкусом изюма. Самцы у них желтые. Самки — зеленоватые. Он нарисовал Laminaria saccharina — она состоит из одного длинного листа в форме ремня. На высушенных экземплярах можно наблюдать кристаллы сладкого вещества, которое называется маннитол. Растет водоросль у скалистых берегов на подводных камнях, хотя ее часто смывают волны. Ханс нарисовал Padima pavonia, довольно редкую веерообразную водоросль небольшого размера. Произрастает она в теплых водах от южных берегов Великобритании до Средиземного моря. Видов, подобных ей, не существует. Он нарисовал Sargassum vulgare — водоросль, что живет на скалистых и каменистых берегах Средиземного моря, в листьях ее укрываются маленькие репродуктивные органы на ножках. Ее можно увидеть как на мелководье, так и на большой глубине. Он нарисовал Porphyra umbilicalis — очень красивую водоросль примерно двадцати сантиметров в длину, рыжевато-пурпурного цвета. Растет она в Средиземном море, в Атлантическом океане, Ла-Манше и Северном море. У Porphyra много видов, и все они съедобны. Особенно любят ее поесть валлийцы.

— Валлийцы — они прямо свиньи какие-то, — ответил хромой на вопрос сына. — Полные, абсолютные свиньи. Англичане тоже свиньи, но не такие отвратные, как валлийцы. На самом деле они, конечно, такие же свиньи, как валлийцы, но пытаются не выставлять свою свинскость напоказ: англичане умеют притворяться, вот и выглядят получше. Шотландцы свинтусы почище англичан и немногим менее свинтусы, чем валлийцы. Французы — те такие же свиньи, как шотландцы. Итальянцы — те молочные поросята, да такие, что маму-свинью сожрут и не поморщатся. Австрийцы — про тех то же самое можно сказать: свиньи, свиньи и свиньи. Никогда не доверяй венгру. Богемцу тоже не доверяй. Они тебе полижут руку и тут же мизинец откусят. Евреям тоже не доверяй: они сожрут большой палец и всю руку слюнями перемажут. Баварцы — тоже свиньи. Заговоришь, сынок, с баварцем — ремень подтяни как следует. С рейнцами даже разговаривать не стоит — они тебе вмиг ногу оттяпают. Поляки похожи на кур, но вырви у них четыре пера и увидишь — кожа-то свинская. То же самое и с русскими. Выглядят они как голодные псы, но на самом деле они — голодные свиньи, что сожрут кого угодно, моргнуть не успеешь, причем безо всяких угрызений совести. Сербы — они такие же, как русские, только мелкие. Как свиньи в шкуре чихуахуа. Чихуахуа — это карликовые собаки величиной с воробья, живут на севере Мексики, их еще в американских фильмах показывают. Американцы тоже свиньи, естественно. Канадцы — те еще хряки безжалостные, но самые свинские свиньи в Канаде — это франкоговорящие свиньи, в Америке тоже такие гадские хряки есть — это ирландцы. И турки такие же. Они вообще свиньи-содомиты, равно как саксонцы и вестфальцы. Греки? Те такие же, как турки: свиньи-содомиты, к тому же щетинистые. Только пруссы люди как люди. Но Пруссии более не существует. Где Пруссия? Ты ее видишь? И я не вижу. Иногда кажется, что все на войне полегли. А иногда, наоборот, кажется, что, пока я лежал в госпитале, мерзком свинском госпитале, все пруссы эмигрировали куда подальше. И временами я выхожу на прибрежные скалы, смотрю на Балтику и пытаюсь угадать, куда же уплыли прусские корабли. В Швецию? Норвегию? Финляндию? Нет, не туда — это ж всё свинские земли. Тогда куда? В Исландию, в Гренландию? Я пытаюсь угадать, но ничего не выходит. Тогда где же все пруссы? Я подхожу к обрыву и выглядываю их за серым горизонтом. Серым и взбаламученным, как гной. И хожу туда не раз в год. А раз в месяц! Раз в две недели! Но их все нет, и я никогда не угадаю, куда они уплыли, к какой точке горизонта отправились. Я вижу только тебя, вижу твою голову — она то появляется, то исчезает в волнах, и тогда я сажусь на камень и сижу там долго-долго, глядя на тебя, сам превращаясь в камень, и, хотя иногда теряю тебя из виду или голова твоя выныривает слишком далеко от того места, где погрузилась в воду, я не боюсь: ты выплывешь, вода ничего тебе не сделает. А иногда даже засыпаю на камне, а когда просыпаюсь, мне так холодно, что я даже не смотрю на море, выглядывая — там ты или нет? Что же я тогда делаю? А вот что: поднимаюсь и, стуча зубами, возвращаюсь в деревню. И на улицах начинаю петь — это чтобы соседи подумали, что я просто выпил лишку в таверне у Кребса.

Молодому Хансу Райтеру тоже нравилось ходить пешком, прямо как ныряльщику, а вот петь — не нравилось, потому что ныряльщики — они никогда не поют. Время от времени он выходил из деревни в восточную сторону и шел по грунтовой дороге, окруженной лесами, и так доходил до Деревни Красных Мужчин, которые продавали торф. Дальше к востоку стояла Деревня Синих Женщин, окруженная озером, что летом пересыхало. Оба поселка казались призрачными, словно бы там мертвецы жили. А за Деревней Синих Женщин стояло Село Толстых. Там плохо пахло — воняло протухшими мясом и кровью, и запах стоял густой и плотный, совсем не похожий на аромат его собственного тела, которое пахло грязной одеждой, трудовым потом, обоссанной землей — а это запах тоненький, похожий на запах Сhorda filum.

В Селе Толстых, естественно, держали много животных, да и мясных лавок хватало. Иногда по дороге домой Ханс, двигаясь как ныряльщик, видел соседей из Села Толстых, что бесцельно бродили по улицам Деревни Синих Женщин или Деревни Красных Мужчин, и думал: возможно, людей из этих двух деревень, ныне призрачных, убили люди из Села Толстых — ведь их искусство убивать должно быть отточенным и жутким; впрочем, ему они никогда ничего не делали — в том числе и потому, что он был ныряльщик, то есть не принадлежал к этому миру, в который наведывался только как гость или естествоиспытатель.

В других случаях ноги уносили его на запад, и там он мог пройти по главной улице Деревни Яйца, которая с каждым годом отодвигалась все дальше и дальше по скалистому берегу, словно бы дома там умели ходить и всё хотели отыскать более безопасное место среди низин и лесов. За Деревней Яйца стояла Деревня Свиньи — туда, наверное, никогда не заходил отец — и там во множестве встречались хлева и стада самых веселых во всей Пруссии свиней, которые словно приветствовали путника вне зависимости от социального положения или возраста или гражданского состояния дружеским, практически музыкальным похрюкиванием, а может, и просто музыкальным без оговорок похрюкиванием, в то