Я пожала плечами: богатство ничего не значит, когда в любой момент может достаться врагам.

Благодаря вину и всеобщему радостному настроению в помещении становилось все более шумно, почти как в былые безмятежные дни, однако сохранялась некоторая напряженность. Солдаты ели с аппетитом, пили от души, но чувствовалась какая-то скованность. Наконец Антоний встал с ложа и поднял руки, призывая пирующих к молчанию. Оно воцарилось быстро – слишком быстро; значит, тишина таилась здесь все время.

– Друзья мои, – начал Антоний, – я хвалю вас за храбрость, проявленную сегодня, но прошу не расслабляться перед завтрашним днем. Ибо завтра… завтра мы встретим вражеское войско. Не только авангард, а всю армию. И в этой битве решатся наши судьбы.

Солдаты слушали внимательно, но их лица ничего не выражали. Я не могла понять их чувства.

– Я вызвал Октавиана на поединок, – неожиданно сказал Антоний. – Да, предложил ему встретиться как мужчина с мужчиной, один на один, с мечами в руках.

Я не думала, что люди способны в одно мгновение окаменеть и побледнеть так, как сейчас. Полный зал солдат замер и уставился на Антония.

– И он отказался. Но вместо прямого отказа ответил уклончиво: «Если он хочет умереть, есть много разных способов». Как смело! Как остроумно! Но видишь ли, шутки шутками, а он прав. Я много об этом думал.

Он протянул чашу, чтобы ее наполнили снова. Слуга выступил вперед, Антоний дождался, пока тот налил вина и отступил, после чего продолжил:

– И я пришел к заключению, что завтра стяжаю честь живым или мертвым. Одержать победу почетно, но пасть в бою – честь не меньшая. В любом случае я останусь победителем. – Он прервался, чтобы глотнуть вина, потом продолжил: – Выпейте со мной сейчас, ибо завтра, возможно, вы получите другого командира, а я буду мертв.

Воины опомнились, и слова полились, словно вино:

– Нет, командир, ты не можешь…

– Никогда, мы умрем вместе с тобой…

– Зачем тогда идти на битву?

Юноша-виночерпий заломил руки и ударился в слезы.

– Тихо, прекратите! – сказал Антоний. – Я не хотел ваших слез. И уж тем более не собираюсь вести вас в бой, не рассчитывая на победу. Я говорю о том, что как бы ни судили боги, они не в силах лишить меня чести, пусть даже я паду.

Его слова обескуражили солдат. Говорить накануне битвы о своей смерти – не лучший способ воодушевить воинство. И зеленые юнцы, и закаленные ветераны растерянно переминались с ноги на ногу.

– Сражайтесь, как сражались сегодня. Тогда завтра мы снова соберемся в этом зале, и от наших победных кличей содрогнутся своды, словно при землетрясении! – воскликнула я, выступая вперед. – Веет ветер победы. Я разговаривала с богами: Исида не оставила нас, нет, она защитит! И Геркулес поднимет грозную палицу в защиту своего потомка.

Я схватила руку Антония, подняла ее и обвела собравшихся взглядом:

– Разве ваши командиры не носят перстни с изображением Геркулеса? – Я знала, что Антоний раздал такие знаки своим людям. – Он придаст вам сил!

Соратники столпились вокруг Антония, заверяя в своей преданности. Снова грянула музыка, полилось вино.

Снаружи, на улицах, по-прежнему было пусто.

Жду в спальне. Темно, горит одна лампа. Хармиона раздела меня, сложила и убрала мое платье, как делала сотни, тысячи раз. Я натянула через голову ночную сорочку, словно и вправду собираясь спать, поднесла к лицу металлическое зеркало и при тусклом свете увидела в нем свои глаза, не подведенные, не подкрашенные. В них не было ни радости, ни страха. Разве что легкое любопытство.

Да, я любопытна. Только это и осталось. Но ждать недолго: ответ на последний, самый важный вопрос я получу уже завтра.

Однако идет Антоний… Я должна прерваться.

Он ступил в комнату, принеся с собой свет.

– Почему так темно? – пробормотал он.

С помощью своей лампы он зажег все светильники, включая разветвленный канделябр в углу. Пока он делал это, я выскользнула из-за письменного стола, перебралась на кровать и накрылась одеялом.

Я смотрела на него, когда он двигался по комнате: по-прежнему несгибаемый, полный силы.

– Пора отдохнуть, – промолвил Антоний, снимая доспехи и тунику.

Он сделал это сам, не стал звать Эроса.

– Через несколько часов я надену вас снова, – сказал он своим доспехам, положив меч и кинжал поверх стопки.

– Оставь их, – сказала я ему, раскрывая объятия.

Он пришел ко мне, как бывало сотни и тысячи раз. Мы повторяли то, что мы часто делали раньше. Ничего исключительного. И в самой ординарности было нечто успокаивающее.

– Ты говорил с детьми?

Лишь этот вопрос прозвучал как нечто новое, отличавшее наш разговор от прочих.

– Да. Только что. Мне пришлось нелегко.

Завтра детям предстояло покинуть свои покои и укрыться в специально подготовленных помещениях.

– Им тоже, – отозвалась я.

– Для них это станет игрой, – возразил он. – Дети любят тайные ходы, убежища и казематы.

– Зачем тебе понадобилось столько света, если мы собрались спать? – спросила я. Мне вовсе не хотелось вставать и гасить лампы.

– Потому что я хочу посмотреть на тебя, – ответил он, чуть отстранившись. И не добавил: «В последний раз».

– Тогда смотри, – растроганно отозвалась я.

Антоний всмотрелся в мое лицо внимательно, словно читая книгу.

– Четыре года твое лицо заполняет мой взор, – произнес он. – Это все, что я видел и хотел видеть.

Я не сдержала улыбки.

– Выходит, Октавиан был прав? Он говорил, что триумвир не видит ничего, кроме Клеопатры, и его мир съежился до размеров царицыной спальни?

– Это искажение действительности. Я сказал, что ты заполнила мой мир, а не затмила его. Напротив, благодаря тебе я многое стал видеть яснее.

Не нужно было говорить о том, что он делал ради меня: я все понимала без слов. Наглядевшись на мое лицо, Антоний закрыл глаза, подался вперед и поцеловал меня.

Мы крепко обнялись и долго лежали, не разжимая объятий, пребывая уже за пределом страсти. Потом я сказала то, что должна была сказать:

– Завтра, когда ты уйдешь на битву, я с Мардианом, Ирас и Хармионой отправлюсь в мавзолей. Но мы не запремся там окончательно, пока не получим вестей о том, чем завершилось дело. Если во дворец вступит Октавиан, он не застанет нас живыми и не получит мои сокровища. Чтобы избежать ошибки, мы должны условиться о сигнале, с помощью которого ты дашь мне знать об исходе битвы. Если я не услышу труб и крика: «Анубис!» – мы скроемся в усыпальнице и поступим, как задумано.

– Почему «Анубис»?

– Потому что все прочее – мое имя, твое имя, «Исида» или «победа» –