King Ecclesiast,

Upon his awful tablets penned it, —

Methinks the text is never stale,

And life is every day renewing

Fresh comments on the old old tale

Of Folly, Fortune, Glory, Ruin.

Hark to the Preacher, preaching still

He lifts his voice and cries his sermon,

Here at St. Peter’s of Cornhill,

As yonder on the Mount of Hermon;

For you and me to heart to take

(O dear beloved brother readers)

To-day as when the good King spake

Beneath the solemn Syrian cedars.

The Rose of Flora

On Brady’s tower there grows a flower,

It is the loveliest flower that blows,—

At Castle Brady there lives a lady,

(And how I love her no one knows);

Her name is Nora, and the goddess Flora

Presents her with this blooming rose.

“O Lady Nora”, says the goddess Flora,

“I’ve many a rich and bright parterre;

In Brady’s towers there’s seven more flowers,

But you’re the fairest lady there:

Not all the county, nor Ireland’s bounty,

Can projuice a treasure that’s half so fair!”

What cheek is redder? sure roses fed her!

Her hair is maregolds, and her eye of blew.

Beneath her eyelid, is like the vi’let,

That darkly glistens with gentle jew!

The lily’s nature is not surely whiter

Than Nora’s neck is, — and her arrums too.

“Come, gentle Nora”, says the goddess Flora,

My dearest creature, take my advice,

There is a poet, full well you know it,

Who spends his lifetime in heavy sighs, —

Young Redmond Barry, ‘tis him you’ll marry,

If rhyme and raisin you’d choose likewise”.

Sorrows of Werther

Werther had a love for Charlotte

Such as words could never utter;

Would you know how first he met her?

She was cutting bread and butter.

Charlotte was a married lady,

And a moral man was Werther,

And, for all the wealth of Indies,

Would do nothing for to hurt her.

So he sighed and pined and ogled,

And his passion boiled and bubbled,

Till he blew his silly brains out,

And no more was by it troubled.

Charlotte, having seen his body

Borne before her on a shutter,

Like a well-conducted person,

Went on cutting bread and butter.

Friar’s Song

Some love the matin-chimes, which tell

The hour of prayer to sinner:

But better far’s the mid-day bell,

Which speaks the hour of dinner;

For when I see a smoking fish,

Or capon drown’d in gravy,

Or noble haunch on silver dish,

Full glad I sing my ave.

My pulpit is an alehouse bench,

Whereon I sit so jolly;

A smiling rosy country wench

My saint and patron holy.

I kiss her cheek so red and sleek,

I press her ringlets wavy,

And in her willing ear I speak

A most religious ave.

And if I’m blind, yet heaven is kind,

And holy saints forgiving;

For sure he leads a right good life

Who thus admires good living.

Above, they say, our flesh is air,

Our blood celestial ichor:

Oh, grant! mid all the changes there,

They may not change our liquor!

Уильям Мейкпис Теккерей (1811–1863)

Баллада о буйабесе

На улице, в Париже славной,

Стоит известный ресторан;

Зовется улица издавна

Поднесь Rue Neuve des Petits Champs[56]

Хоть заведенье небогато,

Готовят в нем деликатес —

Там часто я бывал когда-то

И ел отменный буйабес.

Прекраснейшее это блюдо,

Я в том присягу дать готов:

В одной кастрюле — ну и чудо! —

Найдете рыбу всех сортов,

Обилье перца, лука, мидий,—

Тут Гринич сам теряет вес! —

Все это в самом лучшем виде

И составляет буйабес.

Да, в нем венец чревоугодий!

Пора философам давно,

Любя прекрасное в природе,

Ценить и яства и вино.

Какой монах найдет несносным

Меню предписанных трапез,

Когда по дням исконно постным

Вкушать бы мог он буйабес?

Не изменилась обстановка:

Все та же вывеска, фонарь,

И улыбается торговка,

Вскрывая устрицы, как встарь.

А что Терре? Он ухмылялся,

Гримасничал, как юркий бес,

И, подлетев к столу, справлялся,

Гостям по вкусу ль буйабес.

Мы входим. Тот же зал пред нами.

«А как мосье Терре, гарсон?»

Он говорит, пожав плечами:

«Давным-давно скончался он».

«Так кончились его печали —

Да внидет в царствие небес…»

«А что б вы кушать пожелали?»

«А все ли варят буйабес?»

«Mais oui, monsieur! — Он скор с ответом.—

Voulez-vous boire, monsieur? Quel vin?[57]»

«Что лучше?» — «Помогу советом:

С печатью желтой шамбертен».

…Да, жаль Терре! Он распростился

С отрадой вскормленных телес,

Когда навеки вас лишился,

Бургундское да буйабес.

В углу стоит мой стол любимый,

Не занят, будто на заказ;

Года прошли невозвратимо,

И снова я за ним сейчас:

Под этой крышей, cari luoghi[58],

Я был повеса из повес,—

Теперь, ворчун, седой и строгий,