class="v">В поляны опять!

Перевод В. Рогова

Уценка рыцарства

Кузина милая! Тех лет

Исчезла доблесть ныне.

До лавров барду дела нет,

Дев страстных — нет в помине,

Молчат уста, сердца — как лед,

И не горят ланиты,

Нет копий, лютня не поет,

Турниры позабыты.

Как не грустить о днях былых!

Признанья — в каждом слове,

Во вздохах складывался стих,

Мелодии — в алькове.

Теперь — лишь сны о той красе,

И брак — одно названье:

Жених — как все, кольцо — как все,

И там, где все — венчанье.

Был не в музее арбалет,

И сердце — не в кубышке,

И страсть в балладах пел поэт,

И пел не понаслышке.

И старых дев тот век не знал,

И вмиг сердца сгорали,

И друг в шестнадцать замуж звал,

А в двадцать — умирали.

Был знати соколиный лов

И шахматы знакомы,

И егерь справно гнал волков,

И паж не знал истомы.

И было рыцарям вольнó,

И серв таился робкий,

И ночью грело кровь вино,

А утром — конь торопкий.

Был свеж и вымпел, и плюмаж,

И славен герб старинный,

И в моде был бойцовский раж,

И дам восторг невинный.

И не пиявки — ласка рук

И травы боль снимали,

И сердце билось для подруг,

А при враге — едва ли.

Был Страх мужчинам незнаком,

И Выгоды значенье.

И Верность им была копьём,

И был позор в Сомненьи.

И в схватке крепок был удар,

И победитель с пылом

И жадно пил хмельной извар,

И взором грелся милым.

О, в те года луна звала

Играть на мандолине,

И ночью музыка плыла,

Не храп людской, как ныне.

Влюбленным подвиги легки —

Счет не вели преградам,

И Леди Джерси в бой полки

Могла отправить взглядом.

В железо каждый был одет,

Портной сидел без денег,

И никогда не знали бед

Кузнец и оружейник.

И мерою длина клинка

Тогда была для стали,

По шлему — графа, дурака —

По бубну узнавали.

Мог холостяк жить с кем хотел,

И врозь — супруги смело,

И был законник не у дел —

Платили лишь за дело.

О да, живи мы в те года,

Кузина, за улыбку,

Искал б я подвигов тогда,

А не в строке ошибку!

Перевод Я. Старцева

William Ewart Gladstone (1809–1898)

To a Rejected Sonnet

Poor child of sorrow! who didst boldly spring,

Like sapient Pallas, from thy parent’s brain

All armed in mail of proof! and thou wouldst fain

Leap further yet, and on exulting wing

Rise to the summit of the printer’s press!

But cruel hand hath nipped thy buds amain,

Hath fixed on thee the darkling inky stain,

Hath soiled thy splendour and defiled thy dress!

Where are thy “full-orbed moon” and “sky serene”?

And where thy “waving foam” and “foaming wave”?

All, all are blotted by the murderous pen

And lie unhonoured in their papery grave!

Weep, gentle sonnets! Sonneteers, deplore!

And vow — and keep your vow — you’ll write no more!

Уильям Юарт Гладстон (1809–1898)

Отвергнутому сонету

Явилось ты на свет, скорбей дитя,

Из головы, подобное Палладе,

Во всеоружьи правок; славы ради

Рвалось ты вдаль, на крыльях возлетя

На типографские высоты! Но

Вовек тебе не знать услад печати:

Жестокой дланью вымарано платье,

И на тебе — чернильное пятно!

Где «волны пены»? Где же «пенный вал»?

Где «круглый лик луны»? Где «окоем»?

Удар пера им жизни оборвал,

Бумажный склеп — навек теперь их дом.

Сонеты, плачьте! Плачьте, сонетисты!

Клянитесь не писать! Клянитесь исто!

Перевод А. Серебренникова

William Makepeace Thackeray (1811–1863)

The Ballad of Bouillabaisse

A street there is in Paris famous,

      For which no rhyme our language yields,

Rue Neuve des Petits Champs its name is —

      The New Street of the Little Fields.

And here’s an inn, not rich and splendid,

      But still in comfortable case;

The which in youth I oft attended,

      To eat a bowl of Bouillabaisse.

This Bouillabaisse a noble dish is —

      A sort of soup or broth, or brew,

Or hotchpotch of all sorts of fishes,

      That Greenwich never could outdo;

Green herbs, red peppers, mussels, saffron,

      Soles, onions, garlic, roach, and dace:

All these you eat at Terré’s tavern,

      In that one dish of Bouillabaisse.

Indeed, a rich and savory stew ’tis;

      And true philosophers, methinks,

Who love all sorts of natural beauties,

      Should love good victuals and good drinks.

And Cordelier or Benedictine

      Might gladly, sure, his lot embrace,

Nor find a fast-day too afflicting,

      Which served him up a Bouillabaisse.

I wonder if the house still there is?

      Yes, here the lamp is, as before;

The smiling red-checked écaillère is

      Still