в кинематограф.

Мсье Дюкло обнял жену за плечи:

— Ты довольна, моя дикарочка?

— Только бы не было дождя.

Она встала, отдернула шелковые шторы, открыла ставни. За окном голубело небо.

Она улыбнулась и пошла в ванную.

— Вели почистить мой новый костюм, — крикнул он ей вдогонку.

Она долго и основательно мылась, потом в кухне сама поставила на серебряный поднос хрустальную вазочку с печеньем и большие дымящиеся чашки шоколада. У них было три прислуги, но по воскресеньям она всегда сама носила мужу завтрак.

Она толкнула дверь в спальню.

— Знаешь, Гастон, мы сегодня… — И не кончила.

Мсье Дюкло лежал поперек кровати. Лицо было синее и перекошенное. Одна рука вцепилась в одеяло. Худые волосатые ноги свесились с кровати.

Мадам Дюкло уронила поднос. «Шоколадные пятна не выходят», — мелькнуло в голове. Но она даже не взглянула на розовый бобрик, она открыла рот и крикнула: «Гастон!»

Крикнула так громко, что крик услышали этажом ниже, в квартире доктора. И когда через минуту перепуганная горничная выбежала за помощью на лестницу, сам доктор уже поднимался к домовладельцу узнать, не случилось ли у него несчастья.

Мадам Дюкло была прекрасной женой и хозяйкой. После смерти мсье Дюкло она стала еще и образцовой вдовой. С этим соглашались все в картье.

Она не снимала траурного вуаля, носила только черные платья, почти нигде не бывала. В квартире все осталось как при покойном Дюкло. Она сама убирала его письменный стол. В спальне все еще висел его пестрый халат, его ярко-желтые утренние туфли стояли у кровати. И всюду висели его портреты в креповых рамках.

Мадам Дюкло как будто даже гордилась своим вдовством. Движения ее стали медленнее. Лицо ее было печально. Она почти никогда не улыбалась.

Но очень скоро она поняла, что жизнь ее, в сущности, ничем не изменилась. Разве только стала еще немного скучнее.

И снова побежали годы, одинаковые, пустые, быстрые, стопкой ложившиеся друг на друга, как белье в ее зеркальном шкафу…

Был июнь. Мадам Дюкло сидела за столом в маленькой гостиной и проверяла счета. В передней позвонили. Верно, управляющий. Но горничная доложила:

— Monsieur Ланэ.

Мсье Ланэ иногда навещал ее, и они вместе вспоминали «доброе старое время».

Она аккуратно сложила счета, придавила их бронзовым пуделем, поправила высокую прическу и вышла в зал.

Мсье Ланэ ждал ее стоя. Он церемонно поцеловал ей руку. Прежде он никогда не делал этого. Он был одет торжественно, в визитку. На руках белые перчатки.

Они сели на золоченый диван.

— Как это мило, дорогой друг, что вы навестили меня.

Голос ее немного дрожал. У нее уже не было прежней свободы обращения, ведь гости теперь бывали так редко.

— Как ваше здоровье? Как дела?

— Жаловаться на здоровье, слава богу, не могу, — начал он обстоятельно. — Дела тоже недурны. Кроме моих прежних магазинов на улице Нотр-Дам, на улице Бланш и на улице…

Мадам Дюкло уже вполне овладела собой. Она, не слушая, кивала от времени до времени и улыбалась любезно и внимательно.

Бедный, как он растолстел.

— …На двести бочек больше, чем в прошлом году, — закончил он. — Ну а ваши дела, дорогая мадам Дюкло?

— Благодарю вас, мои дела тоже неплохи.

Мсье Ланэ уперся руками в колени.

— Далеко не плохи. Если правда, что вы получаете сто тысяч дохода с дома и бумаг…

— Откуда вы знаете?

Он самодовольно улыбнулся:

— О, в Париже все известно. Я навел свои справки!

— Но зачем?..

— Видите ли, мадам Дюкло. — Он слегка откашлялся. — Мне придется начать издалека. Я всегда чрезвычайно высоко ценил вас. Еще при жизни покойного Дюкло вы внушили мне живейшее уважение. Теперь, когда прошло уже четыре года с тяжелого для вас дня… И так как нас с покойником Дюкло связывала тесная дружба…

Она рассеянно слушала. Он, должно быть, предложит ей вступить компаньоном в какое-нибудь дело. Она была осторожна и боязлива и заранее придумывала вежливый отказ. Он вдруг выпрямился и вытянул короткую шею:

— Я имею честь просить вашей руки.

Громкий звук его голоса заставил ее вздрогнуть.

— Что? Что такое?

— Надеюсь, что вы согласитесь сделать меня счастливым.

Она удивленно смотрела на него.

— Что? Что такое? — повторила она.

— Я прошу вас стать моей женой.

— Вашей женой? Вы, мсье Ланэ… Вы это серьезно?

— Совершенно серьезно. Я совсем не расположен шутить такими вещами.

От волнения нижняя губа его отвисла. На лысом лбу заблестел пот.

Она все еще удивленно смотрела на него.

— Как вы могли? Как вы посмели? И вы были его другом… — Она вдруг сдвинула брови и покраснела. — Я прошу вас уйти сейчас же и никогда больше не приходить ко мне.

Он тоже покраснел:

— Но позвольте, мадам Дюкло, кажется…

Она быстро встала и топнула ногой:

— Уходите, слышите, уходите! — и позвонила. — Амели, проводите мсье.

Он развел руками:

— Это возмутительно. Стать моей женой было бы честью для вас.

И, пожав плечами, с достоинством вышел.

Она прошла в спальню, выпила воды, расстегнула высокий воротник платья. Надо успокоиться.

Села в свое любимое кресло у окна, взяла вышивание. Как он посмел?.. И он был другом мсье Дюкло… Руки дрожали. Острая иголка уколола палец. На белой коже оказалась красная капля. Она взглянула на нее, тихо ахнула; опустила голову на рабочий столик и заплакала. Ножницы со звоном полетели на пол.

Она плакала горько и долго, пока не ослабела от слез. Теплый ветер пробежал по ее волосам и мокрому лицу. Она подняла голову, вытерла глаза, взглянула в открытое окно на розовое закатное небо. И чего она так оскорбилась? Тысячи вдов выходят замуж…

И вдруг рассмеялась, не своим обычным смехом, сухим, похожим на кашель, а весело и раскатисто, так, как смеялась когда-то Манечка Литвинова.

От слез осталась в груди какая-то особенная легкость. Вот взмахнуть руками и полететь в высокое розовое небо над домами. И не быть мадам Дюкло, к которой сватается виноторговец Ланэ.

Улететь… Но взмахнуть руками было лень. Руки лежали на коленях, нежно обнявшись, как сестры, белые, тонкие, беспомощные. По телу вместе с легкостью разливалась слабость. Она смотрела на ножницы, блестевшие на полу, на мокрый платок, на уличные фонари. Ветер шевелил волосы, воротник платья так и остался расстегнутым, холодок пробегал по шее и вниз по спине.

Мадам Дюкло ни о чем не думала. Она чувствовала себя блаженно и смутно, прислушивалась к легкому стуку сердца.

Так сидела она долго, пока прислуга не пришла звать ее обедать.

— Я не буду обедать. Вы мне больше не нужны сегодня.

Голос ее звучал тихо, и