– Ишь, как проявляются все замашки свергнутого аристократического сословия! – злорадно сказала Ифиса. – Ты с себя начни, а потом уж от прочих требуй преображения для новой жизни!

– Замолчи, учительница! Ты не в классе у девочек. Чему такая может научить? Старая дура, гуляка и бывшая актриса?

Как он был противен Ифисе, как невыносим! Она не могла понять дочь, «более утончённую», как говорил этот гад, способную выносить такого человека столько лет? Спать с ним, прикасаться к его отвратному туловищу, ласкать его, принимать в себя такое старое лохматое идолище, наполненное неиссякаемой, как она ощущала, горючей похотью и злобой? Она и в своём немолодом возрасте задохнулась бы от такого, приди он к ней даже в ночном кошмаре. Тут Ифиса дочь свою не понимала, какой-то частью своей души невольно отвращаясь от неё.

– А сам ты? Образец из высшего мира? Ну, так что? Не устал ещё реветь и копытом рыть пол? Полы, конечно, новые сделали, а дом-то старый всё одно. Как и ты сам. Старого ты образца человек, хотя и мнишь себя новёхоньким пришельцем из будущего. Не авангард ты, а охвостье, выражаясь твоим же высоким стилем.

– Чего же тебе надо за твои ценные сведения? – он спокойно и деловито вернул её в русло беседы по существу.

– Скажи, Сэт-Мон, ты сына своего любил? Реги-Мона? Жалел его?

– Опять! – он плюнул на пол. – Да когда же ты наговоришься? Любил так, как ты не умеешь. Я такую цену за ту любовь заплатил, о какой тебе лучше не знать, не представлять даже! Я же после себя потомства уже не оставлю. Не смогла Ола никого уже после Сирта родить. Рок такой ей выпал или расплата за то, о чём она только сама и знает. А ты случайно не знаешь, были ли дети у моего сына? Ты не могла ни знать. Найти бы мне их. Всё бы для них сделал.

– Конечно, были и остались. Да где их найдёшь? Так что ты ко всякому так и относись, как к возможному своему внуку или внучке, чтобы сделать их жизнь лучше, чем она была у их отца, да и у нас с тобою.

– Советчица! Ну, говори о сделке, раз начала. – Сэт-Мон притих и даже побледнел. Он явно устал от своих бурных выбросов. Всё же возраст брал своё. Он сел в кресло странной конфигурации, оставшееся от прежнего хозяина. Став похожим на жреца или на мудреца, он и погрузился во внешнее раздумчивое спокойствие.

– Понимаешь, я не мелочная и не жадная. Но есть вещи, мне безмерно дорогие не в силу их стоимости. Когда-то, живя с отцом моей Олы, с Ал-Физом, я коллекционировала миниатюрную пластику, изображения танцовщиц и прочих девушек, выполненных на основе тех ролей, которые у меня и были некогда. Мне их изготовил не один художник, а несколько. Вручную. Они хранились у меня в моём павильоне, да там и остались по сию пору. Там Рамина теперь живёт. Ей они не нужны. А она не отдаёт. Из-за беспричинной жадности, из врождённого чувства вредности.

– Чего прежде не забрала? Если тебе они были дороги?

– Да как? Сначала я заболела настолько, что и себя не помнила. А потом Айра не отдала. Она же меня ненавидела. Нарочно отдыхала в моём бывшем павильоне и любовалась на мою коллекцию, торжествую свою победу надо мною. Она же помнила, где я жила. Где её муж любил меня. Вот там у неё с ним были самые взлёты их последующих отношений, принесшие ей последующих её детей. О Рамине такого не скажу. Её отцом был вовсе не Ал-Физ, а некий Чапос – работорговец. В него она и вышла рыжеволосой. Айра тоже умела мстить Ал-Физу за прежние унижения.

– Что ты говоришь? Рамина – дочь Чапоса? Быть такого не может!

– Почему это? Чапос был мужчина хоть куда. Крепости и телесной силы невозможной, хотя душою обладал неоднозначной. Не промешанной какой-то. У него чёрные бесплодные слои перемежались с довольно светлыми и даже ценными. Странный был субъект. Явная тварь, но с проблесками такого яркого и одарённого в нём, что в тупик меня ставил при общении. Редко это случалось, а было. Да и не меня одну он озадачивал. Женщин обожал не ради одного лишь подлого своего бизнеса. Выживал в мире, где не было никакой справедливости, так объяснял. Не хотел бедным быть и позволять ноги о себя вытирать господам жизни.

– Это пусть теперь в Надмирных селениях объясняет Творцу мира, чего он там желал или не желал. Он был преступник! И получил поделом!

– Откуда тебе это знать? Разве ты с ним соприкасался? Разве знал его дела и его самого?

– Как бы я не знал, если он был мужем твоей коллеги по актёрскому ремеслу Элиан, чьи детство и юность прошли у меня на глазах. Я отлично помню Элиан, не знаю, к сожалению, что с нею стало теперь. Я же в том самом доме жил, где и твоя бывшая подруга Нэя росла. О ней тоже ничего не знаю.

– Отличная у тебя память, Сэт-Мон. Всё помнишь. А насчёт Нэи не точно выразился. Предпочитаешь не знать, поскольку её судьба из тех редких и фантастических судеб, чья траектория выходит за пределы нашей планеты. И уж если бы захотел, узнал бы о той Элиан-Эн всё, что тебе и надо. Правда, последней её добавкой к имени было Ян. Элиан –Ян. Она, насколько мне известно, сильно опустилась и подурнела. Мужей было много, а вот теперь ни одного рядом нет, да и дети покинули, как выросли. Ты ничего не знаешь об участи сыновей-близнецов Элиан-Ян?

– Зачем бы мне о них знать?

– Зачем? – Ифиса усмехнулась. – Старческое помутнение памяти – вещь печальная, это уж точно. – Ифиса испытала подлинное удовольствие, тыча в это сопящее и чавкающее высокопоставленное животное мелкими булавками напоминаний о том, о чём оно помнить не желало. А Ифиса была ходячим архивом обо всех прошлых событиях и тайнах очень многих и многих людей.

– Из ума пока не выжил, раз работаю на таком высоком посту! Выходит, Ола вовсе не сестра Рамине? Но пусть они о том не знают. Пусть девочки считают себя родными по отцу, поскольку они знают о том, что матери у них были разные.

– Конечно, – согласилась Ифиса, – кто же им скажет о том?

– Как же тебе не жалко Рамину? Хочешь ограбить сестру своей дочери? Может, она тебе продаст ту коллекцию? Я денег тебе дам. А с