трудным, ведь она видела их последний раз только малышами. И они всегда считали своей матерью Айру.

Она смахнула слёзы, удивляясь наплыву чувств, казалось, давно и навсегда сгинувших.

– Опять Сэт на тебя кричал? – спросила дочь равнодушно. Ола так и не полюбила мать дочерней любовью. Той было просто неоткуда взяться. Но в целом она относилась к Ифисе ровно и ласково.

– С чего бы ему на меня кричать? У нас стиль отношений таков, что, кажется, мы ругаемся. Но мы так беседуем. Как два глухих. Я привыкла.

– Ты зачем к нему ходила? – спросила Ола и опять равнодушно, погружённая в свои личные заботы и мысли, не касающиеся той, кто заявляла о себе как мать. – Чего надо? Может, я сама тебе это дам. А то он после твоих набегов всю душу мне выматывает в том смысле, какая ты негодная и безнадёжно неисправимая старуха-попрошайка.

– Чего бы я у него и просила хоть когда? Наглец! Животное! Доченька, неужели ты никогда не хотела ему изменить с нормальным и нежным мужчиной? – Ифиса с нежностью рассматривала тонкие черты лица дочери, её стройную шею, которой даже и не коснулось то, что принято называть увяданием. Ола была похожа на девушку. Если только не всматриваться в еле уловимые нюансы её внешности. Всё же завязь будущих морщинок на белой и тонкой коже лица можно было углядеть. И если не знать, что под золотой краской для волос таится уже много седины.

– Прекрати! Ты говоришь непристойности.

– Ах, ах! Какая ты у меня деликатная и тончайшая душа, вознесённая над грубой реальностью. Мне обидно, что ты даже не узнаешь, какие мужчины бывают на свете, какие…

– Грязные, развратные, жестокие, низкие, жадные, расчётливые и холодные ко всем, кто не есть они сами, – продолжила Ола за мать.

– Сэт тебя зомбирует каждый день и каждую ночь. Это очевидно. Если ты его считаешь эталоном мужа, то уж и не знаю, что сказать.

– Каждую ночь? Ты шутишь? Разве бывают мужчины, имеющие такую силу, чтобы любить женщину каждую ночь даже в молодости?

– И не только каждую ночь, но и день прихватывают, если есть такая возможность, – сказала Ифиса, жалея дочь, лишённую с молодости познаний истинной страсти.

– Ужасно! – ответила дочь. – В таком случае, от женщины остался бы только растрёпанный остов, как от старой метлы, место которой в тёмном углу на задворках. Женщина должна себя беречь, лелеять, не давать себя мочалить низшим стихиям. Только в этом секрет её безмятежности и гармоничной внешности. Чем меньше женщина любит, тем она глаже и моложе выглядит даже в своей старости. А всё прочее выдумки развращённых людей. Для развития души нужно уединение и чистота внутри и снаружи.

– А любовь для тебя – грязь?

– Нет. Но она то, без чего можно обойтись.

– Я и вижу, как ты обходишься. Ты похожа на каменную скульптуру, у которой под кожей нет живого кровообращения. Неужели, ты никогда и никого не любила? А твой Сирт как же?

– Замолчи! – приказала Ола. – Сирт дан мне Надмирным Отцом после того, как Сэт построил Храм Надмирного Света в посёлке, где ты и живёшь по сию пору. Ты хоть в Храм Надмирного Света ходишь?

– Чего я там не видела? – презрительно ответила Ифиса. – Стеклянного купола и витражных окон? Нагляделась вдоволь. Разжиревших и сонных жрецов? Да они за целую жизнь не прочитали и части того, что я прочла только в своей молодости. Уж не считаю того, что читаю по сей день. У твоего отца Ал-Физа была огромная библиотека. Помню, как я выслеживала, таясь в зарослях парка, когда Айра оттуда выйдет, из библиотеки, чтобы зайти туда самой. Айра, надо отдать ей должное, любила чтение. Библиотека ведь и была наследием её отца. Сам-то Ал-Физ мало уважал отвлеченные умствования, он любил растворение в настоящем. А потом, когда разорили имение соседа Виснея Роэла, то и его библиотека перешла к Ал-Физу…

– Какой же мерзостью была вся прошлая жизнь, – перебила её Ола.

– Чья именно?

– Вся целиком. И твоя, и моего отца и моей матери Айры, и моя в чём-то.

Ифисе не понравилось, что Ола упомянула об Айре как о своей матери. – Она не была твоей матерью. Той, кто тебя родила и выкормила своим молоком. В основе всего твоего существа лежит моя телесность. Твоя кровь была создана из моей крови, а твой ум перешёл тебе от отца, как и тонкая душа от меня.

– Не ревнуй. Ведь Айры давно уже нет. Ты моя мать. Теперь уж тебе нет в этом соперниц, – спокойно и снисходительно отозвалась дочь, не меняя выражения благожелательного лица. Она откинула золотые волосы на спину высокой и хрупкой фигуры, затянутой бледно-лиловым тончайшим атласом. – Я люблю тебя мама Ифиса. Я никогда не оставлю тебя одну. Ты очень хороший человек, хотя ты и большая путаница. В тебе нет чётко выстроенной системы мышления, все твои понятия плавающие. Сегодня ты думаешь так, завтра иначе. Поэтому ты вносишь столько путаницы в головы своих учениц. За что на тебя и нападают твои же коллеги.

– Они косные догматики, недалёкие, безвкусные. Большинство из них равнодушные люди и не любят детей, которых учат. А я детей люблю. И дети мне платят взаимностью. Детям нужна только любовь и развитие внимания и вкуса к окружающему миру. Все прочие познания они найдут сами, если удастся пробудить в них интерес к тайнам Мироздания. Так я считаю.

– И я тебя в том поддерживаю. Так что тебя никто и пальцем не тронет. Приходи жаловаться ко мне и не трогай по пустякам Сэта. Обещаешь?

– Да нужен он мне, чтобы трогать его и по важным вещам! Через такое усилие к нему пошла. А всё потому, что мерзавка Рамина сломала мою скульптуру в саду у того самого павильона, где я жила, и где живёт теперь сама Рамина…

– Что? – изумилась Ола. – Ты направилась к Сэту по поводу какой-то сломанной скульптуры? – дочь ширила свои тёмно- фиолетовые глаза на глупую старую женщину, кого жизнь-фокусница навязала ей в матери. – Да ты в своём уме?

– Да при чём тут скульптура! Я обнаружила на одной странной девушке кольцо Нэи! – выпалила Ифиса. Ола развернулась к Ифисе всем корпусом, платье сползло с её плеча, явив глазам матери несколько костлявую их фактуру. Ола изводила себя всевозможными диетами. Лицо она сохраняла поразительно молодым, а вот тело… Было оно на взгляд матери очень жалким по виду. Неудивительно, что муж редко посещает жену в её спальне. Хотя Сэт и сам старик. Но стареющие-то,