тело Миланы, покоящееся в кольце моих рук, шепча ей тоном ободрения, смаргивая свои слезы:

— Меня никто не сможет разлучить с тобой, слышишь, любимая? Я сделаю все, чтобы ты не чувствовала этой потери…

Вцепившись пальцами в рукава моей черной рубашки, содрогаясь от боли сердечных ран, безмолвствуя, она всего лишь всхлипывает. Новые приступы рыданий атакуют ее худое тело. Я рядом, но так далеко от неё. Вырванная из живого существа, она и не сознает присутствия остальных, не видя, не чувствуя себя в своем теле.

Анна, приклеившись к месту, возле Марка, приобнимающего ее, стоит с неподвижным, каменным лицом, из которого за все минуты погребального обряда не вытекла ни одна слезинка. С тусклостью в глазах, задумчивостью Марк, который для меня показатель здравомыслящего мужчины, придерживает её от словесных нападок. Мейсон с равнодушием держится возле них, мысленно находясь в другом измерении, но с коварством поглядывая на меня. Что-то лживое угадывается на его деланом, отчасти огорченном лице, сострадание на котором чередуется с насмешкой, будто у него изнутри раздается глухой хохот, когда у других слезы. Он так спокойно принимает случившееся… Сжав зубы и метнув на него небрежный взгляд, я с ужасом отмечаю, как он ко всему проявленному неуважению еще и жует жвачку. Если у отдельных двух сторон «роковой четверки» есть свои обоснования отрицания жалости к умершему, то какие у него? Да, он совсем не знал Ника, но паразитировать в таком месте — уму непостижимо. Меня не покидает ощущение, что и его душу покрывает угольная копоть, укрупнившаяся после раскрытия нашей любви с Миланой, на которую посягал он. Во мне развязалось полноценное неверие ему и ввиду этого я в эту же секунду, пользуясь тем, что он на меня смотрит, немедля, подав сигнал легким кивком головы, призываю его к разговору. Догнавший мое обращение к нему, он, не отказываясь, встречно реагирует и показывает большим пальцем левой руки в направлении к автобусу, где пока собираются люди, которых водитель повезет к дому родителей Ника.

— Любимая, я ненадолго… — Поцеловав Милану в голову и, мгновенно вкусив запах ванили, струящийся по её густым, слегка взлохмаченным волосам, я нежно отпускаю её от себя и догоняю Мейсона, движущегося гордой походкой с лицом самонадеянного мужчины, засунувшего руки в карманы рваных серых джинсов, держащихся на его бедрах. Черная майка раскрывает его мощные бицепсы. «Кого он собирался поражать своей фигурой на кладбище?»

— Неблагопристойно вести нашу беседу здесь… — с укором и с видом добродетельного человека произносит он и резко замедляет шаг, не доходя до договорившегося объекта переговоров, и порывисто пожимает мне руку. Неблагопристойно? Ему ли об этом говорить. Соединив брови, я не ясно понимаю передаваемый смысл его слов.

Сдвинувшись от дорожки, по которой все проходят к транспортному средству, я раскрываю рот:

— Мейсон…

Но он дополняет, не слыша меня:

— Будет удобнее продолжить её после… в другом месте. Да и как бы не было, вам не спастись от непоправимого.

Затравленно взглянув на него, отвечаю, в шаге от того, чтобы не ударить кулаком по его наглой роже:

— Не понял. Что нам мешает переговорить сейчас? — Я расслабляю свой чернильно-черный галстук, сдавивший горло.

Задумчиво посмотрев вправо, он трактует с излишней гордостью, актерствуя:

— Нет! Я передумал и предпочел бы закрыть этот разговор! Я не расположен к примирению.

Что за выражения, подернутые спесивостью?

— Не понял, — даю ответ, уже раздражаясь. — Чего ты добиваешься? И, умоляю, избавь меня от этой наигранной вежливости! — Я приправляю свою речь высоким тоном и загоревшимся огнем злости в глазах.

— Ничего, — как ни в чем не бывало сразу же вырывается из него.

— Что ты выделываешься, как король? — «Джексон, не гневайся. Говори спокойно». Внушив себе кратковременную уравновешенность, с непривычной вежливостью молвлю:

— Я просил не прощать, а всего лишь послушать меня. Я не ради себя пошел на этот разговор. Я могу сказать?

Выплюнув жвачку, он выбрасывает:

— Валяй.

Черт. Не потерплю это измывательство.

Близко подойдя к нему, подняв руку, в секунде от того, чтобы распластать ему морду, я не трогаюсь, как только он вставляет:

— Снова в тюрьму захотел? Устроить драку на кладбище… Джексон, а как же покой, обещанный мертвецу? — Он насмехается с бесчеловечной радостью безо всяких угрызений совести.

Что он за человек?

Тварь. Настоящая тварь.

— Тебя так радует боль других?

Мейсон молчит несколько секунд и, приняв затем обычный, нецарский вид, слегка нахмурившись, высказывается, подвинчивая мои нервы:

— Я насыщен ненавистью, сечешь? Я весь наполнен ненавистью от и до. Думаешь, я смогу прятать эту боль? Меня предали. И не один раз. — Изъясняется искренно. — И когда я увидел вас… и вспомнил всю ту ложь, что она мне навязывала… да и ты…

Понимание закрадывается ко мне.

— Мейсон… — Рухнув в поток своей любви, я кажется, безостановочно бормочу ему о своем чувстве, невнятно повторяя вновь и вновь: — Она переживает… Злись на меня, но прости и поддержи её… Если… если … — пытаюсь сказать, — любишь её, прости… Милана всегда боится обидеть чувства других, поэтому порой так поступает, не говоря всей правды… Она же такая тонкочувствующая, как пушинки хлопка. И я нисколько не соврал, когда говорил тебе, что мы с ней можем любить друг друга и не говорить об этом. Мы связаны такими узами, что нас нельзя разлучать.

«Но связаны такими путами, что пока любить, не стыдясь своего чувства, мы не можем».

Смешок, второй следует за ним.

— Верх абсурда. Что ж ты тогда не женишься на ней? Чего она тогда до сей поры возится с тем Даниэлем? И зачем вы прятались тогда? Сомневаюсь я в твоих словах… Комедия чувств какая-то!

Я впадаю в ступор. Мне не хватает духа, чтобы что-то ответить. Как ни спорь, он прав. Почему я об этом не подумал раньше? Соединив в воображении предложение руки и сердца и ограждения, стоящие перед нами, меня осеняет, душа получает второе дыхание… Вдруг, это станет нашим освобождением? Но не хотел я, чтобы это все было так быстро, неподготовленно. И в эту же секунду окрыление мыслью прекращается. Это только усугубит мое положение.

— Вижу, ты задумался. О том и говорю я. Захотел бы, чтобы она была по-настоящему связана с тобой узами, давно бы женился…

Я злюсь сильнее, ибо мне и так хватает советчиков и указчиков:

— Мейсон! Ты, ты!.. Ты ничего не знаешь об обстоятельствах, свидетельствующих о причинах, породивших нынешний режим жизни! Ты…

Он не дает мне досказать.

— ОК. Я понял. Что-то еще?

Жестоко восклицаю, сквернословя внутри себя:

— К собственному огорчению, мы не встретимся больше.