с нею, до поминок. Милана взглядом указывает, что останется здесь и заглянет на могилу к дедушке. Если бы Питер не явился сюда, я бы не оставил её одну.

Глава 75

Милана

«Столько лет быть в разлуке, удерживать, теснившую грудь, обиду и понять, как только бездыханное тело опущено в могилу, как глубока была моя любовь к отцу. Каково это терять вновь обретенное — понятно только тому, кто проходил через это. Смерть близкого человека оставляет трещину, заполненную пустотой…

Это несравнимо ни с чем. Ведь отец, чья кровь, перемешиваясь, поселяется в нас с зачатия, переплетает свою душу с нашей душою глубокими цепями. Разрыв этих цепей приводит к разрыву сердца, утере воспоминаний, связанных с детством, той самой порой, когда лишь только им — родителям — были известны наши шалости, озорной лепет, милый смех… И с его уходом, туда же, в подземелье опустилась часть меня, та, как скажет папочка, что с косичками на голове и с ямочками на щеках важничала перед зеркалом, примеряя наряды. И фразу: «А помнишь, как зимним холодным вечером ты читал мне книгу, а я сидела счастливая у тебя на коленях…», он никогда не услышит. Я бы выслушала его очередные грубые обидные слова лишь бы вернуть его…

Живешь, работаешь, гуляешь, а смерть продолжает уносить тех, чьи часы пробили весь путь жизни. Жизнь поглощает нас с каждым днем, ведя за ручку к своей подруге — смерти. Провожая закат, мы, загадывая планы на завтра, совершенно не знаем, а доживем ли? И какой день окажется крайним — мы так и не узнаем. Удручающая неизбежность.

За всё, куда не посмотришь — смерть. И звезды умирают… Каждое движение приближает нас к смерти. И никому не возвратиться оттуда. Лишь облик умершего останется в памяти, лишь там он может воскреснуть…» — пишу я в дневнике, лист которого развевается по ветру, и ставлю точку.

Утомленная возгласами многолюдия, поговорив с «дедушкой», я мимолетно взглядываю на дерево и, невзначай изучающе засмотревшись, я обвожу взглядом жучков, муравьев, самых разных букашек, пробегающих к земле по отвердевшему верхнему слою дуба. Такие маленькие, такие беззащитные, такие, кажется, занятые. Один торопливый жучок никак не заберется наверх, и я подсаживаю его на тонкую веточку и пускаю по стволу, и добрая улыбка касается моих губ. Рассматривая этого жучка, спешащего к себе в норку, перебираю думы… А ведь среди сотен погребенных здесь душ зарождается жизнь, кишащая в округе смерти. Лоно земли не настолько одиноко.

Все еще погруженная в чёрную тоску, я раздумываю, что находилась в объятиях с Джексоном на глазах Мейсона. Запрещено. Запрещено это делать, пока мы не разрешим всё. А сердце так и молвит: «Как же запрещено? Почему запрещено? В них же, в объятиях, сосредоточенно — всё счастье, вся любовь, вся жизнь». Мейсон в первый раз после ссоры заговорил со мной, неохотно, слегка грубо. Чувствую, он не простил меня, хоть и сказал обратное, одновременно глотая напиток из стеклянной банки: «Я постараюсь обо всем забыть. Не думай об этом!» Я пыталась начинать извиняться, изрекать о стихе, написанном для него, он и слушать меня не захотел, убеждал, что в этом не нуждается. «Не люблю я сопливые разговоры и клятвы о прощении. Забудь и точка! Несмотря ни на что, ты можешь всегда на меня положиться!» И, разгадав самую главную мысль, свершения которой я боялась, он пообещал: «Я не скажу никому о вас с Джексоном…» Недавно от него сыпались угрозы, но он разом показал их смену на мягкосердечие да так, что их как будто и не было.

— Мейсон, — я порывисто обняла его, — а как же ты…

С ледяной вежливостью он ответил:

— Я переживу.

Он скрывает боль и обиду. Я ранила его и буду вымаливать прощение.

Выглянув из-за дерева, убедившись, что все скрылись из виду, дождавшись освобождения от суетливости, я подумываю поразмыслить с папой без посторонних, но внезапно слышу чьё-то шарканье ног и не двигаюсь. Полуоборачиваюсь. Это Питер. Он не видит меня.

Непоколебимо продолжаю стоять, не шевелясь. Питер, в черном смокинге, когда еще совсем недавно парил, как лебедь, в белом, судорожно обсыпает могилу соцветиями бело-розовых орхидей и приглаживает их, оттопыривая примявшиеся, словно обнимает частичку улетевшей навсегда души отца. В душе играет — «Sakevych: Unsaid» Endless Melancholy.

— Папа… — слабеющим голосом молвит он с лицом покойника. Мурашки пробегают по телу, как только я, притаившись, слышу от него: — Хоть мы и не знали о существовании друг друга долгие годы, — он путается в произношении; раскрывающаяся рана, подобна горизонту, затянутому мрачными тучами, из которых метают молнии и разносится раскатистый, обрывистый, страшный гром, — …ты был и будешь человеком, подарившим мне вторую жизнь… — Израненная душа склоняется перед могилой отца, положив руки на колени. И сердце вмиг прекращает работу, поддерживая траур, траур души мертвенной. — Ты сделал меня счастливым… И я воздаю благодарение миру за это. — Крупные слезы исторгаются из его глаз. — Я о-обещ-щ-щ-щаю, — он сдавливает глаза, из которых немыслимым порывом текут воды с отзвуком скорби, — что буду для Миланы «стеной», и, чтобы ни случилось, отдам за нее свою жизнь… — Отдаваясь его ощущению, у меня самой начинается приступ дрожи. — Прости меня, что не верил тебе, что обзывал тебя много лет, гневался… Я… я… — Из него доносится вой, стискиваемый моё горло, выстраивая огромный ком; в первый раз я наблюдаю его таким убитым, что противоречит его привычным манерам. — …Я прочел, что ты писал. Я понял, что тот, кто действительно был со мною рядом, в самые трудные минуты — родной отец. Охваченный мыслями о том, сколько сделал ты для меня, я горел желанием при возвращении встретиться с тобой, простить, больше не быть в разлуке, но… не успел. Ты гордился мной!.. — с восклицанием, неотрывно плача, слагает он и вынимает из пакета письмецо. — Ты гордился, как никто другой!.. — Он с силой ударяет по земле рукой. — Ты верил в мои дурацкие записи! — горланит он с появившейся злостью, будто перед его глазами мелькают с головокружительной быстротой воспоминания, которые он хотел бы убить и не помнить. — Я ошивался по барам, каждый божий день заявлялся пьяным домой, а ты… ТЫ! — стенает он. — ИМЕННО ТЫ! ТЫ НА СВОИХ ПЛЕЧАХ ЗАБИРАЛ МЕНЯ ИЗ КЛУБОВ, КОГДА Я… КРЕТИН, — ругается на себя, — ИЗДЕВАЛСЯ НАД ТОБОЙ, ГОВОРИЛ НЕПРИСТОЙНЫЕ ВЕЩИ И ОДНАЖДЫ ПОСМЕЛ УДАРИТЬ ТЕБЕ В ГЛАЗ ЗА ТО, ЧТО ТЫ ВЫРВАЛ У МЕНЯ, ПРОКЛЯТОГО НЕГОДЯЯ, НАРКОТИКИ. КОГДА ТЫ ДАВАЛ МНЕ