К скрипкам присоединились какие-то голоса, тоже высокие, дисканты; настолько высокие и проникающие в душу, что непонятно даже, человеческие ли, птичьи… или ангельские?

Далее прибавились и звуки фортепьянные, тоже в самом высоком регистре – дробно-рассыпчатые трели. Все на высоких тонах.

Концерт Дробления-Творения для голосов с всеоркестром!

Варфоломей Дормидонтович, который более других размышлял об этом, первый и понял, что все означает. Не они делают. Но и не с ними теперь, под видом одного другое. Они допущены, участвуют.

…Они могли приписать себе, своим умам, трудам, знаниям и смекалке многое: создание Ловушек и К-полигона, добычу астероидов в замарсье и идею Дробления, даже перенос комьев вещества из цикла в цикл, в антивещественную фазу. И еще, и еще: мы-ста!.. И Буров, который своим нововведением в эксперимент оказался причиннее других к этой музыке, мог приписать себе и только себе все свето-звуковые преобразователи (а как из-за них в свое время претерпел, Пец грозился выгнать в двадцать четыре часа!). Но это звучание, эту музыку творения мира ни он, ни все другие себе приписать никак не могли. Любители серьезной музыки среди них были, но композиторов – нет. Это всезвучание, аккомпанемент Дробления-Творения могли создать лишь композиторы сильнее Моцарта, Бетховена и Чайковского.

…Да и те, как и все другие великие, просто переводили в нотные знаки, в звуки инструментов звучавшую в них (в некоторых, как в Моцарте, с малолетства) речь Вселенной. Позже, в XX веке, когда человечество начало возвращаться на четвереньки, оно стало глухо к первичному смыслу музыки; от той речи воспринимало только простые обезьяньи ритмы.

А в этом эксперименте, понимал Любарский, не просто так зазвучала Вселенная – она направляла его. Она делала, формировала что-то глубинное – может, структуры, может, судьбы; они лишь соучаствовали. Как мелодии или, скорее, аккомпанемент.

Да, это была речь Вселенной – музыка, относимая ветром, порывистая, в чем-то скрипичная, местами фортепьянная в верхних регистрах, с высокими голосами – торопливая, в ритме происходящих внизу процессов, и невнятная, как они же. И понятная еще более, чем они. Сразу и Чайковский, и Моцарт, и шопеновская нежная боль жизни… Ее нельзя было перевести в слова, да и незачем. Главное, что она была – не придуманная никем, не сочиненная, неожиданная и прекрасная. Это весило страшно много, больше всех их дел и открытий, вместе взятых.

…Даже цифры на пультовом табло, на всех табло башни мелькали в ритм с музыкой Творения.

Виктор Федорович подошел к дублирующей панели, где стоял Панкратов, буркнул ему: «Извини» – нажал красную клавишу на краю ее.

– Ты чего? – встревожился Миша, но увидел там слово «Запись». – А… ну, правильно.

– Такой симфонии цены нет, – молвил главный инженер, отходя.

9

Но сверх Музыки – произошло? Не произошло? Получилось? Не получилось?

– Что-то ничего не видно, – сказал Любарский.

– И хорошо, и не должно быть видно, – сипло молвил НетСурьез. – Ни света, ни цвета, ни звука, значит в самый раз. Теперь туда светить надо. Миш, направь.

Панкратов общей рукоятью повернул и направил вниз прожекторы по краям мостика. Прожекторы были с фильтрами, инфракрасные – но уже в нескольких метрах под Внешкольцом дали внедрившиеся в К-пространство водопадно-яркие голубые снопы света.

Да, теперь было видно. На экранах и под ногами, за оградой мостика, штангами и градусной сеткой. Холм и груды чего-то с резкими изломами и тенями от них.

Подробности воспримутся потом. Главным было то, что холм заполнил место куда большее прежнего, для «открытки», и даже стал как-то ближе, то есть выше. Подрос. От него на Внешкольцо потянул такой лютый холод, что новогодний мороз окрест показался теплом.

– В яблочко, а?! – повернулся Миша к Имяреку. Он лучше других понимал, насколько первое Дробление вышло «в яблочко»: раз нет свечения при К8640, то там не испускаются даже далекие инфракрасные лучи. Нечему их там испускать, почти абсолютный температурный нуль. И радиации тоже нет, раз нет радиогенного тепла.

Произошло. Раздробленные умело ядерные h-«затравки» дали долго длящиеся во времени стабильные вещества.

Так исполнили первую ступень Дробления. Скрипично-фортепьянную.

– Давай сразу второе, это же идеальная удача, – предложил Панкратов.

– Да… хотя… – НетСурьез стоял в задумчивости; он колебался. – Впрочем, что ж…

И включил автоматику на второй заход.

10

Настолько было глубоко резонансное охлаждение созданных Дроблением атомов, что, только съежившись опять в малое пятнышко в центре полигона, это скопление новорожденного вещества замерцало – сперва алым и желтым, потом голубым светом. И снова все там снова исчезло, собравшись в яркую точку под заострившимися в незримые НПВ-иглы электродами.

Начало второй ступени узнали по тому, что все гирлянды высоковольтных изоляторов от самого верха башни снова окутали голубые нити перегрузочных разрядов – ярче и обильнее, чем первый раз; от них пошло яростное шипение, трески, грозовой запах озона.

Но это означало, собственно, что второй акт Дробления завершился, там внизу все произошло: НПВ-молоты-электроды своим сверхполем и сверхкрутым К-триллионным барьером во времени раздробили, порвали «ядерные нити-события» всех атомов там, в центре полигона, – всех до единого, сколько их было в К-точке, – на тысячи событий-обрывков. Процесс этот был еще в тысячи раз короче той определенной Пецем длины-длительности ядра-события в 1016 секунды; мгновеннее не бывает.

Время рвало ядра. Три лихих слова, которые Имярек так и не сказал никому, опытный псих, колотый, вязаный и битый, – опасался. Тот поток времени, который несет все плавно, обеспечивает устойчивое бытие, он же, будучи сейчас переведен в крайнюю неоднородность, круче тысячи Ниагар, – делал противоположное. Рвал все и вся на события-флюктуации…

…И НетСурьез в это кратчайшее мгновение на свой манер постиг, почему первой ступени сопутствовала музыка. Не самому Дроблению, грубому акту насилия над материей, она сопутствовала, а тому, что после него.

– От каждого раздробившегося обрывка, от затравочной флюктуации потянется новая «нить во времени». Новое, долго существующее ядро и электронные оболочки вокруг: новый атом. И они все должны, как это и в обычной природе есть, взаимодействовать, образовать или не образовать молекулы, цепочечные или циклические связи, кристаллы… и так до монолитов, до скоплений глыб, до залежей чего-то. Образовывать структуры.

– Вот это и звучало. Потому что не просто кучей, не холмом был результат первого Дробления, а сложной, выразительной, во многом гармоничной структурой.