кто пил его, становились мрачны и задумчивы, не было ни обычных непристойных песен, ни обезьяньих ужимок.

Красный Барнаби выпил более остальных, ведь он начал прикладываться к вину, еще когда матросы только готовились к пиршеству. К нашему изумлению, после первой же кружки он перестал раздавать приказы и распекать нас, да и вообще больше не обращал на команду внимания – просто сидел, уставившись на закат, а взгляд его туманили неведомые грезы. После начала попойки и на остальных, одного за другим, напала необычайная, поразившая меня задумчивость. Никогда еще не видал я, чтобы на людей так действовало горячительное, ибо они не беседовали, не ели и вообще не шевелились, только время от времени поднимались и подходили к огромному кувшину, чтобы заново наполнить кружки.

Совсем стемнело, наш костер ослепительно сиял на фоне безлунного фиолетового неба, затмевая свет звезд. И вдруг пирующие начали подниматься на ноги, уставившись на невидимое во тьме море. Они стояли, беспокойно подавшись вперед; изо всех сил они вглядывались в даль, словно там им открылось нечто необычайное, и бормотали друг другу непонятные слова. Я не мог уразуметь, почему они, вперившись в горизонт, бубнят какую-то абракадабру, и заподозрил, что из-за вина их поразило безумие, ведь в темноте не было видно ни зги, и тих был берег, только прибой с едва слышным шорохом накатывался на песок.

Бормотание становилось все громче, кто-то из моряков поднял руку, указывая в море и восклицая, словно в горячечном бреду. Не ведая, во что может вылиться это нарастающее сумасшествие, я решил на всякий случай ретироваться. Но стоило мне двинуться с места, как ближайшие матросы, будто пробудившись ото сна, вмиг грубо скрутили меня, а потом, в своем пьяном угаре бормоча слова, которых я никак не мог разобрать, держали, пока один силой вливал в меня из жестяной кружки пурпурное вино.

Я отбивался как мог, теперь уж тем более не испытывая ни малейшего желания пробовать зловещий напиток, и потому немало его пролилось на песок. На вкус вино оказалось сладким, но обжигало горло не хуже адского пламени. Закружилась голова, чувства мои – слух, зрение, осязание – спутывались, как бывает при тропической лихорадке.

Вокруг все посветлело, повсюду разливалось призрачное кроваво-красное марево, что исходило не от костра и не от ночных небес. Я уже различал лица и силуэты пирующих, которые не отбрасывали теней; их всех окутывал розоватый ореол. А дальше – там, куда они глядели с такой тревогой и трепетом, – тьму озарял таинственный свет.

Безумным и богомерзким было видение, представшее моим глазам: волны больше не накатывали на прибрежный песок, море, а вместе с ним и «Черный сокол» исчезли вовсе, а на месте рифовых гребней уходили ввысь мраморные стены, словно подсвеченные давно минувшими рубиново-красными закатами. За стенами горделиво взмывали купола идолопоклоннических храмов и шпили языческих дворцов, виднелись широкие улицы и мощеные дорожки, по которым непрестанно сновали люди. Подумалось мне, что глазам моим предстал некий древний город – один из тех, какие процветали на заре времен. Я видел террасы с садами, красой превосходившими сады Эдема; прислушиваясь, различал и звуки цимбал, чарующие, будто женские стоны, и песни рогов, трубивших о давно забытых победах, и сладкозвучное пение прохожих, что спешили на некое невидимое мне священнодейство.

Свет, зарождавшийся на улицах и в домах, изливался вверх от городских стен. Он слепил небеса, скрывая горизонт за сияющей дымкой. Высоко над остальными вознеслось одно здание – храм, от которого свет поднимался густым красным потоком. Из-за распахнутых храмовых врат доносилась музыка, завораживающая и соблазнительная, будто далекие голоса ушедших лет. И люди радостно входили в эти врата, навсегда скрываясь с глаз, и никто из них не выходил обратно. Таинственная музыка словно звала, влекла меня, и мне уже не терпелось ступить на улицы чуждого города, слиться с толпой и войти в сияющий храм.

Воистину теперь я понимал, на что смотрели испившие вина моряки, о чем восхищенно перешептывались они друг с другом. Они тоже жаждали спуститься в город. Прямо у них под ногами начиналась широкая, мощенная мрамором дорога, которая, переливаясь красным, бежала через заросшие неведомыми цветами луга прямо к городским стенам.

Пока я смотрел и слушал, пение становилось все сладкозвучней, а музыка все таинственней, все ярче сияло розовое марево, наливаясь светом потерянных солнц, будто вызванных к жизни из вечной ночи искусством некроманта. И вот капитан Дуэйл, ни разу не обернувшись, ничего не сказав и даже не махнув рукой своим людям, медленно, как сомнамбула, двинулся вперед и ступил на мраморную дорогу. А за ним к городу так же медленно последовали Роджер Эглоун и остальные моряки.

Вероятно, и я должен был уподобиться им, повинуясь зову колдовской музыки. Ибо казалось мне тогда, что в прошлом я уже ходил по мостовым этого города и хорошо понимал, о чем поют цимбалы и хор. Я помнил, почему люди неустанно входили в храм и не выходили потом обратно. Казалось, там я должен встретить знакомые дорогие лица, причаститься к таинствам давно канувших на дно времен.

На мгновение я увидел и постиг все то, о чем помнило вино, погруженное в сон на дне океана. К счастью, я выпил этого чудовищного, богомерзкого напитка меньше, чем остальные, и он не так вскружил мне голову своими соблазнительными виденьями. Капитан Дуэйл и его команда шагали к городу, а мне вдруг показалось, что розоватое сияние чуть померкло. Высокие стены будто истончились, пошли рябью, купола сделались прозрачными. Розовый ореол сменился бледным могильным отсветом, призраками бродили по улицам прохожие, тоненько завывали иллюзорные рога и голоса. Над растянувшейся внизу дорогой снова заплескались смутные волны – Красный Барнаби и его матросы шествовали прямо под водой. Море над угасающими шпилями и стенами налилось темнотой, океан вновь окутала черная полночь, и город пропал, улетучившись, словно пузырек в кубке с вином.

Когда я понял, какая судьба постигла остальных, меня охватил ужас. Спотыкаясь в темноте, я бросился к заросшему пальмами холму в центре острова. Теперь уж не осталось ни малейшего следа розового света, а в небо вернулись звезды. Вскарабкавшись на холм, я обернулся к океану и разглядел огонек фонаря на корме «Черного сокола» и мерцающие угли костра на песке. На этом холме, испуганно и исступленно молясь, я и дождался рассвета.

Судьба Авузла Вутоккуана

I

– О великодушный и щедрый господин бедняков, умоляю о милости! – вскричал нищий.

Авузлу Вутоккуану, самому богатому и жадному ростовщику в Коммориоме, да и