севера, все как будто и позабыли… А он вот и о моем «Фраме» вспомнил…» Он погладил меня по голове и рассказал о судьбе «Фрама». Но, к стыду своему, я не слышал и не слушал. Нервы подточенного болезнью организма сдали, и я также плакал и думал только об исследователе Арктики и северных морей и очень, очень жалел его тогда. Так я и не узнал, что приключилось с «Фрамом». А вскоре после болезни я покинул английскую школу и уехал из Турции.

Так в далекой «турецкой стороне» (как пелось в старинной песне на Дону) жили донские кадеты в чужой им, «штатской» обстановке. Ни на минуту, казалось, не забывали они о своем родном корпусе, который волей злой судьбы на сороковом году прекратил свое существование. И если были среди них взрывы негодования против англичан, так это было именно по этой причине и из-за несправедливого отношения тех же самых англичан к директору, генералу Черячукину, тому самому, кто когда-то угрожал малышам «историческим костылем» и никакой видимой нежности к ним не проявлял. А вот теперь, без него, почувствовали малыши, что потеряли чуть ли не отца родного. И порка из-за удалого набега позабылась.

Но красносургучный вензель Императора, украшавший синий погон донского кадета, не канул в вечность и не расплавился – время еще не подошло. Приказом Донского атамана, генерала Африкана Петровича Богаевского, вензель был перенесен на погоны кадет так называемого 2-го Донского кадетского корпуса.

Краткая история 2-го Донского кадетского корпуса[609]

Из предыдущего изложения уже известно, что многие кадеты не смогли выехать на «Саратове» – тифозная вошь уложила многих в новороссийские госпиталя. Были среди них и чины персонала корпуса. Оказался в числе больных и генерал-майор Иван Иванович Рыковский[610]. Это был на редкость добрый человек, горячо любивший кадет и любимый ими. Оправившись от сыпняка, он собрал полтора десятка выздоравливающих кадет и полубольных преподавателей и воспитателей, и собранная им группа, с благословения Донского атамана генерала Богаевского, была названа 2-м Донским кадетским корпусом. Следует признать замысел о создании 2-го корпуса поистине блестящим – в персональном порядке ни кадеты, ни чины персонала не выбрались бы из Новороссийска, а таким образом, как «корпус», они были перевезены в Крым. В Крыму Второй Донской, в составе 15 кадет и около 20 человек персонала, был помещен в одном доме на Суворовской улице (в так называемом «Новом Городе») в городе Симферополе. В качестве военно-учебного заведения корпус получал из Донского казначейства денежные средства, а персонал – жалованье, соответствующее его чинам и положению. Когда летом 1920 года все донские тыловые организации, как, например, интендантство, лазареты, швальни и прочее, были сосредоточены в городе Евпатории, туда же был переведен и корпус. Разместился корпус на 5-й Продольной улице в вилле знаменитого сахарозаводчика Терещенко. Вилла представляла собой роскошный трехэтажный особняк с флигелями и полузанесенным песком садом с фонтанами. Все это пустовало.

Летом 1920 года генерал Врангель издал приказ об отчислении из рядов Русской Армии всех несовершеннолетних, не кончивших средне-учебные заведения. Несколько позднее подобные же приказы были изданы Донским, Кубанским и Терским атаманами. Удаляемых из Донской армии мальцов направляли в Евпаторию «в распоряжение директора 2-го Донского кадетского корпуса», генерал-майора Рыковского. При корпусе был создан руководимый полковником Фицхелауровым Донской пансион, куда попадали неграмотные вояки лет 8—10. Среди пансионеров была большая прослойка калмыков. Было достаточно калмыков и среди кадет: Цуглинов, Тепшинов, Алексеев и др. За вояками посылался от корпуса в боевые части трубач Лисицын, привозивший плачущих и упирающихся «бойцов». Были и групповые зачисления, как, например, когда из Атаманского военного училища были отчислены в корпус юнкера: Иван Матвеевич Фастунов, Николай Букин[611], Сема Бегинин, Николай Басов[612]. Трое из них попали в третий класс, а Басов в четвертый. После выхода армии в Северную Таврию в корпус прибыл кадет Киевского кадетского корпуса Захаржевский; тому не повезло – он попал сначала в плен к махновцам и с трудом ему удалось оттуда удрать к белым. Я лично попал в корпус вместе с сыном генерала Готуа[613]. До того я некоторое время был в команде огородников 7-го Запасного батальона, которым генерал Готуа командовал. 6 августа 1920 года я был зачислен на все виды довольствия и получил порядковый номер 106. Из этого следует, что за это время корпус успел достаточно вырасти.

Занятия – облегченные и укороченные. Ни учебников, ни пособий не было. Помню, писали мы диктовку на листках бумаги огрызками карандашей. Преподаватель обходил, указывал ошибки, затем тщательно резинкой стирал написанное, чтобы использовать эту же бумагу в другом классе. Чекамас и Ну-те, то есть математик и историк, преподавали по памяти. Кроме того, занимались мы, конечно, и строевыми занятиями, и войсковой старшина Попков[614] гонял нас, как строевую смену в манеже, меняя аллюры до намета включительно. Этот вид обучения назывался «пеший по конному». Пока было тепло (в августе и сентябре), купались три раза в день. Это – официально, а неофициально и чаще.

Форма одежды, питание, ночлег. Вначале ходили все в «своем», кто что имел, то и носил. Позднее из Донского интендантства мы стали получать светло-серые рубашки и такие же брюки из «чертовой кожи»; материал был действительно чертовской прочности, но все расползалось, так как сшито было слабо. Форму дополняли белые парусиновые ботинки и английские фуражки с донской кокардой (у кого она была). Основу питания составляла «шрапнель» (перловая каша) и «ссечка» – дробленая пшеница, сильно напоминавшая плохо проваренный клейстер. Иногда баловали нас ржавой камсой – мелкой, густо засоленной рыбешкой, или же сушеными бычками; последние отличались обилием песка. Столовой у нас не было. Во дворе были врыты столбы, и на них лежали плохо оструганные доски. А когда захолодало, каждый класс ел в своем помещении – там же спали и занимались. Летом все спали под открытым небом. Каждому выдали по одеялу и подушке, а спальня – по вкусу: хочешь, на веранде, а хочешь, под деревцом в саду. В дополнение к питанию, утром и вечером нам давали «чай». Пишу в кавычках, так как сам Дмитрий Иванович Менделеев не смог бы точно определить его состав. «Чай» этот, конечно, был без сахара. Позднее выдали по два фунта сахару на нос – прямо на руки, и большинство свой сахар сейчас же благополучно «загнало». Деньги пошли на добавочный хлеб, а «чай» пили с сахарином. Было дополнение и к обмундированию: выдавали нижнее белье, из какого-то материала вроде бязи. А в день эвакуации выдали