холода и морозы. Снега наваливало достаточно. По вечерам, если выглянешь в окошко, можешь увидеть золотые точки волчьих глаз. Волки собирались стаями к человечьему жилью, надеясь чем-нибудь поживиться.

Развлечения по праздникам заключались в лазании по горам, расцарапывании себе рук и ног, швырянии огромных камней-валунов в пропасти и долины и бесконечном чтении книг. Тем, кто уезжал на лето в отпуск, приходилось идти пешком на железнодорожную станцию Требинье, а это было всего тридцать километров. Но молодые ноги выдерживали все. Кто-нибудь из компании затягивал: «Один верблюд идет… другой верблюд идет…» – и с припевом «Ах, как мне жаль весь караван верблюд!» весело доходили до Требинье. Единственный отдых, который мы себе позволяли, – это короткая остановка у «Москвы» (кафана на середине пути между Билече и Требинье) – там мы ложились и задирали ноги вверх – лучший способ отдохнуть. А потом снова затягивали своих «верблюдов» и так доходили до самой станции. Однажды компания кадет, шедших в Требинье, повстречалась с какими-то местными жителями. Пошли вместе, угощались взаимно табачком, мило разговаривали. Потом выяснилось, что с нами идет знаменитый разбойник Майо Вуйович и его «ребятки». Но «руссов», как там называли русских, Майо не трогал; наоборот, он очень любил русских и нападал главным образом на мусульман, это были его заклятые враги.

Корпусные балы и театральные постановки в Билече

В наши, 70-е годы ХХ века, когда юбочки и девичий стыд приведены к так называемому «мини», то есть к минимуму, а мальчиков и девочек с малых лет просвещает сама школа, посвящая их в то, о чем раньше или совсем не говорилось, или же говорилось шепотом, то о чем буду писать – может показаться смешным. Но из песни слова не выкинешь, и мне хочется эту песню об ушедшем кадетском мире довести целиком до конца, рассказав об отношении кадета к барышне в те как будто далекие 20-е и 30-е годы. Барышня в кадетском представлении – это было нечто высокое и чистое. Это было то, чему можно было поклоняться, писать неуклюжие стихи и приносить букетики фиалок. За ними ухаживали, с ними танцевали, переписывались и окружали их атмосферой такого обожания и уважения, которым – в этом я твердо уверен – не окружают теперь даже королев. Да они, наши институтки, и чувствовали себя в обществе кадет настоящими королевами. Что же, неужели в нас мертвым сном спали человеческие чувства, инстинкты, природа? Конечно нет: мы были обуреваемы теми же общечеловеческими страстями и желаниями, те же инстинкты были и в нас. Мы грешили. Мы грешили так, как и другие юнцы нашего возраста, но по неписаному кодексу чести, завещанному нам поколениями старших кадет, мы проводили грань и за эту грань не переступали. Мы знали, с кем, где и когда можно дать волю своим человеческим инстинктам. Но наша барышня была для нас священна. Если бы кто-нибудь из нас посягнул на барышню, переступил бы эту грань, результат для него был бы крайне плачевным.

Среди старших кадет оживление. Начались каникулы, и в корпус, к родителям, приехали «наши» институтки. Возбуждение почти общее. «Ухажеры», а их сонм, приглаживают непокорные чубы и проборы, достают брюки из глажки. О нет, совсем не то, что можно подумать; не только прачечной или заведения, где гладят костюмы, формы и прочее, но у нас не было даже утюга. Еще вчера вечером, сняв брюки, аккуратно складывали их, намечали складку и обильно смачивали ее водой. Затем укладывали их на доски кровати под матрас и спокойно укладывались на нем спать. Завтра утром брюки оказывались безукоризненно выглаженными.

Сегодня воскресенье, и все мы отдыхаем, свободны. Вскоре веселая молодежь гурьбой высыпает из ворот крепости. Тенистая аллея. По ней медленно движется толпа, человек двадцать пять – тридцать. Это Зоя, она же «мать-атаманша», то есть дама выпуска, а вокруг нее – кадеты, «ее» кадеты. Слева от нее – пять человек, столько же справа (большая ширина аллеи и не вместит), а сзади – полчища! И еще кто-то забежал спереди и, оживленно жестикулируя, рассказывает Зое что-то веселое. А она смеется заразительным смехом, она счастлива. А поздним вечером, когда Зоя уже уляжется спать и когда весь лагерь погрузится в сон, Пик Иванов и я, два закоренелых мечтателя, выберутся незаметно из сотни и пойдут бродить по спящему лагерю. Луна. Мечтатели усядутся на скамейку в тени большого дерева, на той же самой аллее, шагах в ста от Зоиных окон. И начнут молоть всякую чепуху. Пик станет уверять, что стоит только сосредоточиться, сконцентрировать всю свою волю и мысли, и вот можно, мол, заставить Зоечку встать и подойти к окну. И тогда, не шевелясь и не выдавая ничем своего присутствия, ты можешь хоть с минутку полюбоваться ее неясным силуэтом. И наивный мечтатель, устремляя «пронзительный» взор в темный провал окна, думает-думает… А Пик в это время находит вбитый кем-то в дерево гвоздь и советует усесться так, чтобы гвоздь пришелся в затылок. «Ты вдавливай, вдавливай, – говорит он, – так легче сосредоточиться». Сам автор этому верит (да чему не поверишь в те прекрасные годы мечтаний!) и вдавливает, и вдавливает… «Я помогу тебе думать, – шепчет Пик, – я тоже буду думать…» Два молодых мечтателя думают, но никакие гвозди, никакая концентрация не помогают. Приятели бредут дальше и вслух декламируют Пушкина.

А завтра – бал. Не вечер в какой-нибудь сотне, «только» для кадет сотни и приглашенных. Нет, это общий, корпусной бал. И верные три «пажа» поднесут Женечке по крошечному букетику фиалок. Женечка старше их, и около нее кавалеры из старших классов. Но вот и для этих косноязычных, что-то лепечущих ей и глядящих на нее с немым обожанием «пажей», или «мушкетеров», в Женечкином сердечке находится уголок, и нежные слова благодарности вознаграждают героев. А герои – они сегодня по таким скалам карабкались, что там и голову можно сломать, а все для того, чтобы у «нашей» Женечки сегодня на балу были свежие фиалки.

Громадное здание. Чтобы превратить эту бывшую конюшню в бальный зал – немало потрудились кадеты. Немало тачек земли навезли сюда, утрамбовали, обшивали досками, белили стены, и вот – танцевальный зал и зал для театральных представлений. Сцена. На занавесе – новочеркасский памятник Ермаку, рисовал Гриша Самойлов. Тот самый Гриша, который впоследствии станет одним из самых прославленных архитекторов Югославии и чей проект самого большого храма в столице получит первую премию. А пока – Гриша разрисовывает программки для дам, рисует пейзажи в альбомы и без устали пляшет на балах. На сцене – хор