выколи. Не успели они и перстов для знамения поднять, как ожил куст и запел соловьём, и тут же – засвистел синицей, и каркнул хрипатой вороной. Фонарь в руке княжны Марьи задрожал. «Леший!» – выдохнула она и осела наземь.

– Давайте кричать станем… Звать наших надо!

– Без толку орать! Разве они визгу нашего и лешачих воплей не слыхали?! Куда все они подевались, а? Известно, Лешак развёл, и нас никому теперь не слыхать отсюда, и нам – никого не дозваться, пока он меж нами засел…

– Что ж делать-то?!

– Молиться давайте! Отче наш…

– Не страшны ему ни крест, ни молитва… Все бы так спасались! – в голосе княжны Марьи, на себя не похожей, отчаяние и решимость окрепли, вцепившись в ручку фонаря, она подняла его повыше, разгоняя жуткую обступившую их враждебную ночь.

– Точно… Я знаю, не поможет это… – плачущим стоном отозвалась Люба. – А мимо пойдём – так он не пропустит… Стойте! Вспомнила!!! Запутать его надо, как водится – сейчас же навыворот сарафаны наденем, да поменяемся ими все!

Себя не помня, повывернули всё и напялили на мокрые подолы рубах, путаясь в растрёпанных волосах, подхватывая пояса, и бросив берестяную торбу от скушанного Купальского угощения.

– Б-б-боюся я, Люба!

– Давай фонарь, Маша, полезли, и я кричать буду, а вы – за мной, и вторьте, быстрее же!

И, поскольку воплей обманных лешака из куста больше не доносилось, ринулись они, за пуки травы и корни хватаясь, к спасению, спотыкаясь и наступая на длиннополые кое-как напяленные сарафаны, по тропинке вверх, и Люба громко твердила отговорку, что все, задыхаясь, повторяли вослед паче молитвы: «Шёл, нашёл, потерял! Шёл, нашёл, потерял!». А как с кустом поравнялись, так ноги ватными сделались, и тут как раз тихонько их куста посвист совки-сполюшки донёсся, и Люба завопила во всю мочь «Овечья морда, овечья морда!!!», пока остальные с визгом лезли-неслись к близкой кромке высокого берега, мимо засевшего в кусту лешего… Вослед им раздалось овечье блеяние. Их, растрёпанных, перегвазданных песком с пыльной глиною и ошалелых совсем за руки вытащили на ровную травку подоспевшие Наталья с Фомой.

– Ххосподи, что ж такое… – ахнула Наталья, оглядывая княжон, повалившихся тут же близ теплящегося костерка точно в беспамятстве. Девки все сбились в кучку и стояли поодаль, уже прибранные как надо для возвращения в терем.

– А, догадалися!415 – незамедлительно раздался чуть снизу голос, который княжна Варвара тут же узнала, но испугалась ещё больше, потому что Лешак, видимо, прикинулся братцем Фёдором. Затем и сам братец Фёдор стал вырастать над обрезом берега, и вскоре уже стоял перед всеми, заливисто хохоча и хлопая себя по коленям.

Тут, конечно, до них дошло, что не было никакого лешего, а то была злая выходка княжича Фёдора.

– И то, дуры мы, – прищурившись и уже вполне оправившись, сказала княжна Марья, отбрасывая с лица прилипшие волосы, – какой Лешак на Купалу, чего ему тут на реке делать!

Княжна Варвара потянулась за ближайшим от костра отпавшим чурбачком, но брат угадал её намерение и отбежал подале, в темноту, и оттуда крикнул, увернувшись от сестриного посыла, что мать его замучила своими волнениями и за ними отправила, домой звать. Вот он и придумал, как сделать так, чтоб собрались они вмиг и без споров. И пропажа девок тоже объяснилась просто: поранее княжон отправив свои венки, поднялись они мирно, чтобы сверху за ними проследить, да собрать всё заведомо для возвращения в усадьбу… Всплеснув руками, кинулись боярышни к краю берега – про свои-то венки забыли совсем с переполохом!

– Два, два огонька, как будто…

– Да, третьего не видать…

– За камыши зацепился, что ли…

– А если погас?

– А вдруг, потонул?

Каждая о своём рассуждала, конечно, надеясь всё же, что это не с её венком случилось неведомо что. Стояли неподвижно, пока совсем не исчезли из виду и эти два горящих глазка.

Переоблачившись в своё, с помощью девушек прибрав наскоро растрёпанные спутанные волосы и перевязав их лентами, обувшись, княжны готовы были к возвращению, и все двинулись. Позади всех шёл дядька Фома с фонарём, а впереди – виноватый в кувырком завершённом гадании княжич Фёдор, тоже со светом.

Княжна Варвара догнала его и рядом пошла.

– Смотри, Федька, если ты за нами подглядывал, на себя пеняй! Сорок лихоманок к тому привяжутся, и не отвяжутся!!! Сам виноват будешь!

– Да не подглядывал я, вот те крест! На что мне оно! Враг я себе, что ли?!

– А это ты как сам знаешь, умник! Не прощу, так и знай! Этак сестру позорить… Гостий тормошить… Стыд какой, непотребство…

– Будет тебе, Варенька, посмеялись же все, забава вышла, и только! Сами после поминать станете да смеяться.

– Я тебе упомню, – угрожающе твердила княжна, – я тебе посмеюсь ещё… Ты мне… Ты мне… – и тут она не сдержалась и расплакалась. Жаль, досадно и горько стало за неладное полыхание сердца в то время, когда помыслы об ином все были.

– Невестины слёзы – что дождь весенний, – умильно принялась жалеть её Наталья, и подскочившие подружки.

– Ты только, голубушка, матушке ничего не сказывай, – всхлипывая, утираясь платочком, попросила княжна Варвара, глянув укоризненно на притихшего брата.

Дошли, прошмыгнули скоренько по двору, по ступенькам и половицам, заклиная те не скрипеть, к себе наверх. Княгиня не спала, конечно. С постели, из половины своей в приоткрытую дверь сеней спросила, что это они возятся да гремят там.

– Сполоснуться чуть, матушка, и ложимся тотчас! А Федя к себе пошёл!

– От речки – и полоскаться? – ворчливо недоумённо проговорила княгиня совсем уже сонным голосом. – Хвала Богородице, дома все. Отче Небесный, благослови ночь спокойную… Петровна, все двери-то затворены?..

Всем трём было не по себе как-то от нынешнего гадания. Сидели по своим постелям, причёсанные заново девушками, переодевшись в ночные рубахи, усталые, не решаясь о тревожном говорить. И тут нежданно тихонько всплакнула княжна Марья.

– Потонул…

– Вот чую, мой это был, – печально отозвалась Люба. – И теперь нам, Варенька, год цельный не видеться, если не дольше… Не будет мне жениха и в этот раз! А я ведь там с тоски, с этими тётками да бабками, и-издо-охну…

– Ничего, на тот год выйдешь, будете друг дружку навещать, а мне вот… век весь, видать! – княжна Марья махнула рукой на её пустячные волнения в сравнении со своими. Она-то на стародевство гадала, как выявилось позднее. И как уж подруги не уверяли её, что не уродина, не увечна, не стара она, не худородна, (и не худосочна!), хоть и таких берут, была в добрая, и нечего ей опасаться вековухой в сарафане оставаться, та не очень верила.

– А что, коли мой потонул, – неожиданно твёрдым голосом подытожила всеобщее уныние от дурных предчувствий княжна Варвара. И все умолкли, и слышно стало, как кошка прыгает