на мягких лапах, и мотыли, ещё не пойманные ею, бархатно бьются в слюдяные оконца, и поскрипывает по углам где-то домовой… Никто не решался ей что-то возразить. Ибо кто же знает, что на самом деле на уме у невесты.

Ударил светло колокол в храме, возвещая начало прославления чудесного рождества на свете Иоанна Пророка, Иоанна – Крестителя грядущего Спасителя. Княгиня со спальницей у себя, боярышни – в девичьей, накинув праздничные платы, стали на колени под образами на молитву… Читали из Псалтири, и «Сподоби, Господи, в вечер сей без греха сохранитися нам». По третьему колоколу отправились ложиться. Спалось ли, нет, как в забытьи неком прошли краткие часы.

Снизу, за окнами различимы были приглушённые голоса возвращающихся со всенощной поселян, особо набожных, кое-где залаяли собаки, и хриповато прокричал первых петух.

Едва всё опять затихло, и сероватый молочный свет возвестил о настающей срединнолетней заре, и всё очарование ночи растворяться стало в этом свежем дыму небес, княжна Варвара поднялась со своего ложа, стала на колени и взглянула на Спасителя, что над нею в углу красном помещался, поодаль от Деисуса и Варвары-великомученицы. И так сурово смотрел на неё, что она опустила голову, и жарко, как никогда, взмолилась простить её неразумение. Рвение ненужное, любопытство тщетное, и что матушки не слушала, и бесовы игрища за правду себе принимала… За то, что чуть было заговора жестокого на суженного не положила. И за то, что на брата Феденьку, жениху тёзку, накричала, замахнулась даже… А ведь и его подбил нечистый, а может – и сам Ангел наш вмешался, чтоб, в острастке этой побывши, без креста на себе, беззащитною, поняла она, как негодно, неверно предавать себя силам иным, нежели Божиим… Как темны они и страшны! Матушка права! Они повсюду рыщут, и только тут, в тереме её, ото всего вдали, под тёплой лампадкой, укрыться можно.

«Ангел мой, сохранитель мой! Спаси душу мою, укрепи сердце моё на всяк день…» – И не стану я сомневаться более, и не стану верить тому, что нечистый нашёптывает, а стану тверда в доле своей…

«…Поутру встаю, росой умываюсь, пеленой утираюсь Спасова Пречистова образа. Враг – сатана, отшатнись от меня на сто вёрст – на тысячу, на мне есть крест Господень! А на том кресте написаны Лука и Марк, и Никита – мученик: пречистые замки ключами заперты, замками запечатаны, ныне и присно и вовеки веков, аминь…» – прошептала княжна Варвара, оглянулась на подружек, зашевелившихся под своими покрывалами, пробуждаясь. На цыпочках вошла Таня, оставила на окошке малый кувшин, накрытый чистой белой холстинкой – боярышням росной водицы как раз набрали, Купальской утренней.

А вот подружки, для сердечного утешения себе, всё ж завершили начатое, спрятав с вечера под подушками по двенадцати трав, не забыв чертополоха с папоротником. И Любаше вроде явился некто во сне, кого звала «в мой сад погулять», да только вот лица не разглядела, не узнала, кто это был. И Марья себе загадала, чтоб судьба ей объявилась, и тоже видала вроде рядом с собою за большим застольем какого-то видного важного боярина, и сама была разнаряжена в пух и в прах, но что за торжество то было – не разобрать…

Ещё до свету на кухню принесли корзину свежей рыбы, дозволенной в этот день посреди Петрова поста. Княгиня распорядилась, как приготовить к обеду, и выбрала пять красивых здоровых окуней и две щуки – в подношение отцу Протасию. Нарядились все, и теремные, и дворовые, и с корзинами собранных впрок полезных трав степенно двинулись к храму.

По дороге княгиня спросила, отчего дочь будто бы бледна и печальна, не занемогла ли часом, не простыла ли на реке, да и подруги её тоже невеселы кажутся. Та отвечала, потупив взор, что здорова, только о будущности своей что-то надумалась вчера, так не спала ни минутки, и на Любашу с Марьей тоску видом своим и жалобами навела, и что напрасно не попали на всенощную, там бы ей легче было мысли дурные изгнать, а помышлять о светлом. Растроганная княгиня обняла её и ласково поцеловала в лоб, полуукрытый златошелковой девичьей повязкой с узорной бисерно-жемчужной сеткой каймы.

Переяславский удел, вотчина Басмановых.

Июль 1566 года.

Тем временем и Арина Ивановна собиралась со своими дойти до сельского храма.

Гостя, что привёз им вчера драгоценную весточку и гостинцы от мужа и сына, ожидала сегодня превосходная трапеза – печёная переяславская корюшка, несравненная «царская селёдка». Как раз на днях в ледник Арины Ивановны доставили бочонок её, свеженькой, подарочек от родича, Захара Иваныча Плещеева. Туда, на берег Плещеева озера, отведав хозяйского радушия, собирался отправиться московский гость, чтобы с оказией забрать большую бочку ряпушки, заказанную для царской трапезы. Ну и будущим родственникам всех Плещеевых в Верхний стан тоже передать на обратном пути богатый гостинец. У них-то, в Верхнем, рыба водилась, конечно, но не ахти, речки да озерца маловодные, а уж такого угощения и вовсе нигде больше было не сыскать, кроме как в озёрной вотчине Плещеевых.

Шли они по просёлку, в который, точно тонкие ручейки в одну тихую речку, вливались сельчане, тоже следующие к утрене. С боярыней раскланивались. Она со всеми здоровалась приветливо и ровно, как обычно, будучи просветлённо-задумчивой, и стараясь не поминать сейчас вчерашнего своего видения. Ведь в день этот полагалось сопереживать радости мира от рождения Пророка, что возвестил ему, миру, скорое духовное избавление. И, видя это спокойное миролюбие, собравшее в один поток народ со всей обширной округи, радуясь благополучию в их краю пока что, она от души пожелала страдающим запустением печальным местам также скорейшего от страшной напасти избавления.

Всенощную она с ближними сама отмаливала в домовой их церкви, белоснежной, уютной, которую она любила очень за красоту, за несказанный свет, струящийся в стрельчатые окошки, за спокойствие возможного здесь уединения, или вот так – со своими немногими, когда нет вокруг душного большого сборища и всяких чужих взглядов. Здесь крестили обоих её детей, и пока Бог миловал кого-то отпевать. Хотелось бы ей, чтоб и Феденькино венчание тут произошло, но это было в мечтах – ясно, маловата скромная их обитель для такой большой и знатной свадьбы. Горели свечи, лампадки у всех образов, сладко и свежо благоухал алтарь, украшенный большими снопами, перевитыми алыми лентами, и венками летних цветущих трав. Мило всё это было её сердцу. Раскрыл на аналое Фрол Фролыч «Осьмогласник», и рядом положил тоже раскрытый «Златоструй»416, и, выждав немного в тишине, пока воскурение ладанное расплескало во всех пределах и сводах торжественность и благодать, объявил Предначинательный псалом. Запел первым,