острова глядел на море и на тучи,

Остановясь в пути, – и горный путь, виясь

В обрыве сизых скал, белел по дикой круче,

Где шли и шли они, под ношею клонясь.

И звук их бубенцов, размеренный, печальный,

Мне говорил о том, что я в стране чужой,

И душу той страны, глухой, патриархальной,

Далекой для меня, я постигал душой.

Вот так же шли они при Цезарях, при Реме,

И так же день темнел, и вдоль скалистых круч

Лепился городок, сырой, забытый всеми,

И человек скорбел под сводом хмурых туч.

10. II.16

Сирокко

Гул бури за горой и грохот отдаленных

Полуночных зыбей, бушующих в бреду.

Звон, непрерывный звон кузнечиков бессонных.

И мутный лунный свет в оливковом саду.

Как фосфор, светляки мерцают под ногами;

На тусклом блеске волн, облитых серебром,

Ныряет гробом челн… Господь смешался с нами

И мчит куда-то мир в восторге бредовом.

10. II.16

Миньона[94]

В горах, от снега побелевших,

Туманно к вечеру синевших,

Тащилась на спине осла

Вязанка сучьев почерневших,

А я, в лохмотьях, следом шла.

Вдруг сзади крик – и вижу: сзади

Несется с гулом, полный клади,

На дышле с фонарем, дормез:

Едва метнулась я к ограде,

Как он, мелькнув, уже исчез.

В седых мехах, высок и строен,

Прекрасен, царственно спокоен

Был путешественник… Меня ль,

Босой и нищей, он достоин

И как ему меня не жаль!

Вот сплю в лачуге закопченной,

А он сравнит меня с Мадонной,

С лучом небесного огня,

Он назовет меня Миньоной

И влюбит целый мир в меня.

12. II.16

В горах

Поэзия темна, в словах невыразима:

Как взволновал меня вот этот дикий скат,

Пустой кремнистый дол, загон овечьих стад,

Пастушеский костер и горький запах дыма!

Тревогой странною и радостью томимо,

Мне сердце говорит: «Вернись, вернись назад!»

Дым на меня пахнул, как сладкий аромат,

И с завистью, с тоской я проезжаю мимо.

Поэзия не в том, совсем не в том, что свет

Поэзией зовет. Она в моем наследстве.

Чем я богаче им, тем больше я поэт.

Я говорю себе, почуяв темный след

Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве:

– Нет в мире разных душ и времени в нем нет!

12. II.16

«Стена горы – до небосвода…»

Стена горы – до небосвода.

Внизу голыш, шумит ручей.

Я напою коня у брода,

Под дымной саклею твоей.

На ледяном Казбеке блещет

Востока розовый огонь.

Бьет по воде, игриво плещет

Копытом легким потный конь.

13. II.16

Индийский океан

Над чернотой твоих пучин

Горели дивные светила,

И тяжко зыбь твоя ходила,

Взрывая огнь беззвучных мин.

Она глаза слепила нам,

И мы бледнели в быстром свете,

И сине-огненные сети

Текли по медленным волнам.

И снова, шумен и глубок,

Ты восставал и загорался —

И от звезды к звезде шатался

Великой тростью зыбкий фок.

За валом встречный вал бежал

С дыханьем пламенным муссона,

И хвост алмазный Скорпиона

Над чернотой твоей дрожал.

13. II.16

Колизей

Дул теплый ветер. Точно сея

Вечерний сумрак, жук жужжал.

Щербатый остов Колизея

Как чаша подо мной лежал.

Чернели и зияли стены

Вокруг меня. В глазницы их

Синела ночь. Пустырь арены

Был в травах, жестких и сухих…

Свет лунный, вечный, неизменный,

Как тонкий дым, белел на них.

13. II.16

Стой, солнце!

Летят, блестят мелькающие спицы,

    Тоскую и дрожу,

А все вперед с летящей колесницы,

    А все вперед гляжу.

Что впереди? Обрыв, провал, пучина,

    Кровавый след зари…

О, если б власть и властный крик Навина:

    «Стой, солнце! Стой, замри!»[95]

13. II.16

«Солнце полночное, тени лиловые…»

Солнце полночное, тени лиловые

В желтых ухабах тяжелых зыбей.

Солнце не греет – на лица суровые

Падает светом холодных лучей.

Скрылись кресты Соловецкой обители.

Пусто – до полюса. В блеске морском

Легкою мглой убегают святители —

Три мужичка-старичка босиком.

7. IV.16

Молодость

В сухом лесу стреляет длинный кнут,

В кустарнике трещат коровы,

И синие подснежники цветут,

И под ногами лист шуршит дубовый.

И ходят дождевые облака,

И свежим ветром в сером поле дует,

И сердце в тайной радости тоскует,

Что жизнь, как степь, пуста и велика.

7. IV.16

В орде

За степью, в приволжских песках,

Широкое алое солнце тонуло.

Ребенок уснул у тебя на руках,

Ты вышла из душной кибитки, взглянула

На кровь, что в зеркальные соли текла,

На солнце, лежавшее точно на блюде, —

И сладкой отрадой степного, сухого тепла

Подуло в лицо твое, в потные смуглые груди.

Великий был стан за тобой:

Скрипели колеса, верблюды ревели,

Костры, разгораясь, в дыму пламенели,

И пыль поднималась багровою тьмой.

Ты, девочка, тихая сердцем и взором,

Ты знала ль в тот вечер, садясь на песок,

Что сонный ребенок, державший твой темный сосок,

Тот самый Могол,