Если серийные убийцы — это воплощение доведенного до предела желания грубого секса, то особого внимания заслуживают гендерные отличия между серийными убийцами разного пола. Шехтер скептически относится к самозваным «составителям психологических портретов преступников» вроде героя Джека Кроуфорда из «Молчания ягнят». Шехтер считает, что по «почерку» серийного убийцы можно сделать лишь одно достоверное умозаключение о его личности: «Когда полиция находит тело с перерезанной глоткой, вспоротым животом, удаленными внутренностями и отрезанными гениталиями, можно с полной уверенностью предположить, что преступник — мужчина»[1579]. Не то чтобы из девочек не получаются серийные убийцы; Шехтер приводит примеры нескольких «черных вдов» и «ангелов смерти». Но развлекаются они по-другому:

~

Источников у садизма немало, тогда почему же в мире не так много садистов? Очевидно, разум человека должен быть оснащен некими предохранителями против причинения боли и садизм прорывается наружу, только когда эти тормоза отказывают.

Первое, что приходит на ум, — эмпатия. Если люди чувствуют боль друг друга, тогда чужая боль будет ощущаться как своя. Вот почему садизм чаще проявляется в ситуации, когда жертвы — демонизированные или дегуманизированные существа, выдавленные за рамки круга эмпатии. Но как я уже сказал (подробнее мы исследуем это в следующей главе), чтобы эмпатия могла остановить агрессию, нужно нечто большее, чем привычка проникать в сознание другого. В конце концов, садисты часто проявляют извращенную изобретательность, чтобы внутренним чутьем постичь, как болезненнее мучить своих жертв. Эмпатический ответ прежде всего должен подразумевать увязку собственного счастья со счастьем другого существа — способность, которую лучше называть сочувствием или состраданием, чем эмпатией. Баумайстер подчеркивает: чтобы подавить нежелательное поведение, должна включиться еще одна эмоция — вина. Вина, замечает он, срабатывает не только постфактум. Она приходит и заблаговременно — мы воздерживаемся от поступков, если знаем, что, совершив их, будем чувствовать себя скверно[1581].

Второй тормоз садизма — это культурное табу — убеждение, что намеренное причинение боли исключено, неважно, вызывает жертва у нас сочувствие или нет. Сегодня пытки запрещены Всеобщей декларацией прав человека и Женевскими конвенциями 1949 г.[1582] В отличие от древности, Средневековья и раннего Нового времени, когда пытки были популярным развлечением, сегодня пытки по приказу правительств строго засекречиваются, а это значит, что табу стало общепризнанным, хотя, как и все остальные табу, временами лицемерно нарушается. В 2001 г. правовед Алан Дершовиц отреагировал на это лицемерие, предложив легальный механизм прекращения тайных пыток в демократических странах[1583]. В его гипотетическом сценарии с тикающей бомбой полиция, прежде чем начать пытать подозреваемого, вытягивая из него информацию, которая может спасти жизни людей, должна получить на это особый ордер от незаинтересованного судьи; все другие формы допроса с пристрастием должны быть полностью запрещены. Предложение Дершовица было встречено с яростным негодованием. Рассматривая культурное табу, исследователь тем самым его нарушил: многие посчитали, что он защищает пытки, а не ищет способ их минимизировать[1584]. Ряд самых сдержанных критиков подчеркивал, что табу на самом деле выполняет важную функцию. Если уж и возникнет сценарий с тикающей бомбой, говорили они, лучше подходить к нему ситуативно и, возможно, смириться с некоторым количеством тайных пыток, чем включить пытки в список используемых опций, откуда они могут распространиться на различные сценарии реальных или воображаемых угроз[1585].

Но, возможно, самый мощный ограничитель садизма одновременно является и самым простым: инстинктивное отвращение к причинению боли другому человеку. Для большинства приматов крик боли, изданный собратом, — неприятный, отвращающий стимул, животные даже отказываются от пищи, если ее подача сопровождается криком боли или если их кормят в присутствии другого примата, которого бьют током[1586]. Это душевное смятение отражает не «моральные принципы» обезьян, но страх дико разозлить сородича (а может быть, является реакцией на неизвестную внешнюю угрозу, которая заставляет другую обезьяну издавать сигнал тревоги)[1587]. Участники известного эксперимента Стэнли Милгрэма, которые, следуя инструкции, били током подставных испытуемых, приходили в смятение, когда слышали пронзительные крики[1588]. Даже в гипотетических, придуманных философами-моралистами сценариях респонденты выказывали отвращение к мысли бросить толстяка на рельсы под мчащуюся вагонетку, даже если это спасет пять невинных жизней[1589].