Все, что мы знаем о практическом насилии в реальном мире, согласуется с результатами лабораторных исследований. Драчуны действительно не готовы биться до последней капли крови, да и солдаты на поле боя порой не желают жать на курок[1590]. Опрашивая нацистских резервистов, которым приказывали стрелять в евреев с близкого расстояния, историк Кристофер Браунинг узнал, что первой их реакцией было физиологическое отвращение к тому, что они делают[1591]. Резервисты не вспоминали о травме первого убийства в морально окрашенных выражениях, как можно было бы ожидать, — они не выказывали вины, не приносили запоздалых извинений. Вместо этого они рассказывали, как противно им было слышать стоны и видеть кровь, говорили о неприятных ощущениях, сопровождающих стрельбу в людей в упор. Как подытожил их свидетельства Баумайстер, «первый день массовых убийств не сподвиг их к духовным поискам, скорее заставил в прямом смысле слова блевать»[1592].

~

В человеческой природе имеются преграды садизму, но есть и обходные пути, иначе бы садизма просто не было. Самый незатейливый из них проявляется при вспышках массовой агрессии, когда открывается возможность уничтожить врага и отвращение к прямому насилию временно блокируется. Самый изощренный — когда мы заставляем себя поверить в предлагаемые обстоятельства и погружаемся в воображаемые миры. Какая-то часть сознания углубляется в них и даже немного балуется виртуальным садизмом. А чтобы внутренние ограничения не портили удовольствие, другая напоминает нам, что все это выдумка[1593].

Психопатия — это неисправимое повреждение механизмов, подавляющих садизм. У психопатов притуплена реакция миндалины и орбитальной коры на сигналы страдания, а кроме того, они практически не способны сопереживать другим[1594]. Все серийные убийцы — психопаты, а оставшиеся в живых жертвы бесчеловечных допросов и жестокого давления, санкционированного властями, часто сообщают, что некоторые тюремщики выделяются своим садизмом — предположительно, и они тоже психопаты[1595]. Тем не менее большая часть психопатов не становится ни серийными убийцами, ни садистами, зато практически любой человек в некоторых обстоятельствах способен погрузиться в садизм — вспомните свидетелей публичных казней в средневековой Европе. Следовательно, нам необходимо определить путь, который ведет людей (одних быстрее, чем других) к причинению боли ради собственного удовольствия.

Садизм — это в буквальном смысле дело привычки[1596]. Профессиональные палачи, полицейские дознаватели и тюремные надзиратели следуют парадоксальной карьерной траектории. Они не проходят путь от неопытных энтузиастов до искусных мастеров, точно знающих, сколько боли нужно причинить, чтобы добыть максимум ценной информации. Вместо этого они становятся изуверами, которые пытают узников несоразмерно никаким разумным целям. Они начинают наслаждаться своей работой. Другие формы садизма тоже можно развить. Многие сексуальные садисты начинали орудовать плетью и ошейником в угоду более многочисленным мазохистам и со временем вошли во вкус. Да и серийные убийцы свое первое убийство совершают, испытывая смятение, отвращение и в итоге разочарование: опыт оказывается не настолько возбуждающим, как они себе воображали. Но со временем аппетит обостряется, следующее убийство дается им легче и приносит больше приятных ощущений, и, чтобы удовлетворить потребность, ставшую зависимостью, им приходится с каждым разом действовать все безжалостнее. Нетрудно себе представить, как публичные и обыденные пытки и казни средневековой Европы могли привить навык садизма населению в целом.

Считается, что люди могут терять восприимчивость к насилию, но, когда они обретают вкус к пыткам, происходит нечто другое. Дело не в том, что люди не замечают чужих страданий, подобно тому как жители дома по соседству с заводом по переработке рыбы перестают чувствовать неприятный запах. Напротив, садисты получают удовольствие от страданий жертв, а серийные убийцы, безусловно, жаждут его[1597].

Баумайстер объясняет усвоение садизма с помощью теории мотивации, которую психолог Ричард Соломон предложил по аналогии с цветным зрением[1598]. Соломон предполагает, что эмоции, подобно дополняющим цветам, ходят парами. Если долго носить розовые очки, зрение адаптируется и мы начинаем видеть мир в естественных оттенках. Но когда очки сняты, какое-то время все вокруг выглядит зеленее, чем есть на самом деле. Это происходит потому, что наше ощущение белого или серого на самом деле отражает неустойчивое равновесие между нейронными цепями, отвечающими за восприятие красного цвета (точнее, длинных световых волн), и цепями, отвечающими за восприятие зеленого (волн средней длины). Когда чувствительные к красному нейроны какое-то время интенсивно стимулируются, они привыкают и уступают лидерство нейронам, чувствительным к зеленому, и мы уже не видим розовый цвет таким ярким.

Когда же очки снимают, нейроны, чувствительные к красному и зеленому, стимулируются с одинаковой силой, но чувствительность к красному снижена, в то время как нейроны зеленого свежие и отдохнувшие. Зеленая сторона перетягивает одеяло на себя, и мир кажется нам зеленее.

Соломон предполагает, что наш эмоциональный статус, как и наше восприятие цветов, держится в равновесии балансом противодействующих нейронных цепей. Страх уравновешивается уверенностью, эйфория — депрессией, голод — насыщением. Главное отличие противоположных эмоций и дополняющих друг друга цветов — это то, как они изменяются с опытом. Что касается эмоций, первоначальная реакция человека со временем слабеет и уравновешивающий импульс становится интенсивнее. С повторением опыта эмоциональный рикошет ощущается острее первоначальной эмоции. Первый прыжок с эмоциональной тарзанки пугает до дрожи, а внезапное обратное ускорение опьяняет; далее следует фаза расслабленной эйфории. Но с каждым следующим прыжком уверенность укрепляется, а значит, страх тает быстрее, а удовольствие приходит раньше. Если момент самого концентрированного удовольствия — это внезапное прекращение паники, на смену которой приходит уверенность, тогда ослабление панической реакции со временем может толкать прыгуна к все более опасным прыжкам в поисках прежнего уровня возбуждения. Динамика действия-противодействия заметна и в случае позитивного первоначального опыта. Первая доза героина вызывает эйфорию, и синдром отмены после нее умеренный. Но когда человек «подсаживается», удовольствие снижается, а симптомы отмены приходят все раньше и становятся все неприятнее, пока целью наркомана станет не получение удовольствия, а стремление избежать ломки.